Пантелеева. А.Ф. Нам бы вернуться к его высоте-2

Материал из EniseyName.

Перейти к: навигация, поиск

Продолжение

Начало Пантелеева. А.Ф. Нам бы вернуться к его высоте

Не перестаю дивиться и радоваться прекрасному свойству астафьевской души – трепетному уважению к своим учителям, наставникам, помощникам. Никогда не забывал он своего первого учителя, Игнатия Дмитриевича Рождественского, а наставнику своему и другу А.Н. Макарову целую книгу посвятил – «Зрячий посох».

Вспоминая о Василии Ивановиче Соколове (в «Краже» это Репнин), писатель сообщает: «Его давно нет, но я до конца дней буду хранить о нем добрую память, поклоняться его человечности, уму, такту и обаянию – все, что было во мне плохого, начал из меня потихоньку выкорчевывать и взращивать хорошее». Соколов – потомственный дворянин, образованнейший человек – и приохотил детдомовца к чтению.

Сколько он с благодарностью назвал добрых людей в своих произведениях, письмах и все продолжал каяться, что, может, не всех еще вспомнил, кто не дал «погибнуть моей семье в послевоенные годы, серьезно и бескорыстно занимавшихся тем, чтобы поставить меня на твердые гражданские ноги, научить обращаться со словом, не пропить, не продать по дешевке Божьего дара и совести, без которых в наше бесстыдное время жить будешь, но творить едва ли, разве что в угоду заказчику, а это равносильно смерти». Никогда не забывал Виктор Петрович поблагодарить и за обычное гостеприимство. После поездки в Голландию он писал главе семьи, его приютившей: «Я понимаю, что во многом мои воспоминания и поездка так светлы и добры от доброты твоей и дома твоего. Чем я смогу вас отблагодарить – не знаю, но есть Бог, и Он за добро умеет воздавать добром и не обойдет ваш дом Его добрый и всемилостивейший взгляд, и Он вам везде и всюду помогать будет».

Все, пожалуй, его помощники помянуты благодарным словом.

Вероятно, поэтому Господь помог ему создать «Последний поклон» – произведение воистину хрестоматийное, где каждое словечко душевным жаром согрето, музыкой звучит, музыкой благодарения жизни, хотя только истинная духовность могла так и за все без исключения благодарить, ибо ох какие крутые горки пришлось преодолеть ему, роду и народу его.

Феноменальна и эта его способность благодарения.

И умения дружить.

Среди его друзей нежно любимый Евгений Носов, в котором восхищала способность идти к познанию жизни от природы, радовало умение, например, дать точное цветовое определение ржи в утренний час, в полуденный зной или в пору заката.

Дорожил Виктор Петрович теплотой и доверительностью отношений с критиками А. Макаровым, В. Курбатовым, Н. Яновским, артистами Г. Жженовым, М. Ульяновым; очень любил В. Распутина, прозу которого, по его словам, надо читать, предварительно очистив душу; музыкантов Г. Свиридова, Е. Колобова, Е. Нестеренко, «апрельский голос» Е. Смольяниновой; Викторию Иванову не раз «вытаскивал» из Москвы к нам, своим землякам; восхищался талантом Дмитрия Хворостовского, любил песни артистки театра им. А.С. Пушкина в Красноярске Светланы Сорокиной. Да, скажите на милость, кто же из творческих людей остался им незамеченным?

Как же хвалил меня Виктор Петрович, когда рассказала ему, что приглашенный мною в университет Константин Михайлович Скопцов более двух часов кряду держал живейшее внимание студентов-филологов: не захотели перерыва устраивать, а потом многие ходили на репетиции руководимого им хора, общались с ним: «Молодчина, что не упустила возможности показать студентам алмазный самородок».

Сам он всех своих знаменитых гостей водил к народному библиотекарю (в прошлом хирургу) Ивану Маркеловичу Кузнецову, души не чаяли друг в друге.

Убеждена, что очень многие могут вспомнить доброе слово писателя в личном с ним общении, в котором он обладал истинным талантом, ибо любил людей, особенно увлеченных. В рассказе «Ловля пескарей в Грузии», где с горячей любовью сказал он о богатейшей традиционной культуре Грузии, но также с горечью великой и о явлениях нравственного оскудения и дикости, В. Астафьев пишет: «Кланяйтесь, люди, поэтам и творцам земным – они были, есть и останутся нашим небом, воздухом, твердью нашей под ногами, нашей надеждой и упованием. Без поэтов, без музыки, без художников и созидателей земля давно бы оглохла, ослепла, рассыпалась и погибла. Сохрани, земля, своих певцов, и они восславят тебя, вдохнут в твои стынущие недра жар своего сердца, во веки веков так рано и так ярко сгорающего, огнем которого они уже не раз разрывали тьму, насылаемую мракобесами на землю, прожигали пороховой дым войн, отводили кинжал убийц, занесенный над невинными жертвами».

Перечитать бы некоторым грузинским деятелям этот рассказ теперь как воистину пророческий!

Ах, если бы научились люди слушать своих пророков!

Писатель готов был сражаться – с обстоятельствами, с болезнями – за судьбу каждого талантливого человека, посланного ему жизнью. Вот он пишет письмо в крайком ВЛКСМ, призывая увековечить память рано умершего Бори Никонова, позаботиться о его матери: «…мы слишком привыкли к решению вопросов общих и глобальных, забывая, что какими бы те вопросы ни были глобальными и вообще все, что есть и будет – вытекает из жизни и судьбы человеческой, ибо каждый в отдельности взятый человек есть уже мир, мир неповторимый и никогда вновь не возникающий…

Придут тысячи, миллионы людей, пройдут годы, десятилетия, может, и столетия, но Борю Никонова, этого мальчика с капризными губами, девчоночьими ресницами и удивительно талантливой душой никто и никогда не повторит…»

А вот он обращается к саратовскому коллеге, сообщая, что они с Евгением Ивановичем Носовым «доводили до ума повесть Вашего саратовского парня Виктора Политова». Узнал Виктор Петрович, что журнал повесть отклонил, а автор духом слаб и готов уж бросить писать, «…а жаль – парень он очень способный и внутренне чистый, глубокий, судя по письмам. <…> Жаль, если талантливый и умный человек сделается забулдыгой, их и без него многовато».

Как же радовался писатель успеху другого! Вот он сообщает В. Курбатову: «Шлю книгу Васи Юровских, специально выпросил для тебя. В больнице читал по кусочку, будто сахарок сосал. Так ли хорошо! Так ли славно! Так ли поэтично! Напиши-ка ты о нем, если ляжет на душу, что-нибудь трогательное <…> Шибко добрый и хороший мужик».

Уж если заметил В. Астафьев искорку в человеке – непременно поддержит. Вот пишет он своей немолодой корреспондентке: «Таким сердечным теплом повеяло от Вашего письма и от Ваших воспоминаний о брате и о себе ведь тоже… такие материалы нужны как воздух! Пусть современные молодые люди, а кое-кто и из старших зажравшихся совмещан, узнают, как нам досталось наше относительное благополучие и что сделали и вытерпели люди ради лучшей жизни на русской земле.

Писать Вам нужно, не стыдясь своих четырех классов… Дело ведь не в классах, а в самообразовании, в прирожденной внутренней культуре, которая порой бывает тоньше, поэтичней, чем у людей с «поплавком» на борту пиджака».

И как же огорчался писатель, когда талантливый поэт «плохо, вяло распоряжался своим дарованием!» Одному из них, нашед у него «строчки и кусочки, достойные пера больших поэтов», писал, что надо преодолевать вяломыслие, вторичность, много работать: «Понимаю, что огорчаю тебя своим письмом, да что делать-то? Раз написал на книжке «солдат солдату"– давай слушай, терпи и дальше иди. Еще есть у нас немножко времени» (1984 г.)

Еще одному автору присланной рукописи В. Астафьев советует положить ее на домашнюю полку, написав на ней: «Детям, внукам и правнукам, – если они захотят что-то знать о жизни моей и того поколения, в котором я вырос и как мог служил, работал на благо своей Родины и народа».

Даже из приведенных здесь немногочисленных примеров заботы о других (а в книгах писателя их не счесть), мы можем понять: ах, вот где корни «Встреч в русской провинции». Общению творческих людей В. Астафьев придавал огромное значение, тем более, время-то какое свалилось! Наверное, эти встречи еще будут осмыслены их участниками: как мог, писатель защищал-поддерживал неприкаянных творческих людей от одиночества, отчаяния и одичания. Сам он то и дело собирал народ то в краевой библиотеке (читал при полном конференц-зале свою статью о Гоголе; в другой раз читал свой рассказ «Людочка»), то в разных учебных заведениях. Очень легок был на подъем: отзывался на приглашения выступить в школах, даже в Подтесово ездил. Встретить писателя можно было на симфонических концертах, выставках художников, в театрах, прежде всего оперы и балета; в овсянской библиотеке он нередко вместе с ее сотрудниками слушал любимые романсы, тихонько подпевая.

Всеопределяющий его талант и всепоглощающий – талант человечности, любви ко всему живому; народное слово, народное мировосприятие, народная мудрость, несуетность: отсюда стабильность его представлений и оценок.

В. Астафьев не бунтарь, многое поддерживал в перестройке, ибо жизнь атеистического государства зашла в полный тупик, и народ российский, по словам нашего мужественного земляка в письме к Владимиру Лакшину (1988 г.), «находится на крайней стадии усталости, раздражения и унижения. Его истребляли варварски, а теперь он безвольно самоистребляется, превращается в эскимосов в своей стране. <…> Зачем мы матушку Россию превратили в «империю зла» или способствовали этому и далее способствуем? Нам что, уже совсем мало осталось жить – существовать? Ведь только «на самом краю» над пропастью, куда сваливают безбожников, можно так себя вести. «Бывали хуже времена, но не было подлее».

Неужели гибель моего народа-страдальца кому-то в утеху, в утоление ненавистной жажды?»

Много-много раз у В. Астафьева рвется из груди плач о русском народе, как у плакальщика, нашего праведника, нашего Иова, не о себе горюющего. В письме к польскому писателю Збигневу Домино (родители его были ссыльными, мать его похоронена где-то у р. Поймы), он размышлял: «…каково-то целому народу, богато одаренному, доброму, выдерживать страдания всяческие, муки, унижения, и все оттого, что его злят, как собаку, то костью дразнят, то палкой бьют. Вот и добили, доунижали, дотоптали – сам себе и жизни не рад народ русский. И что с ним будет? Куда его судьба кинет или занесет – одному Богу известно. Уповаем на чудо и на разум человеческий. Думаю, ни людям, ни небесам легче не будет от того, что загинет русский народ. Он может за полу шубы стащить в прорубь за собой все человечество».

В предисловии к первому тому Собрания сочинений писатель воздыхает: «О, родина моя! О, жизнь! О, мой народ! Что вы есть-то? Чего еще надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть, не провалиться в небытие, не сгинуть? И если ты еще есть, мой народ, может, вслушаешься в слова современного гонимого поэта: «А может, ты поймешь сквозь муки ада, сквозь все свои кровавые пути, что слепо верить никому не надо, и к правде ложь не может привести».

Причину многих бед писатель формулирует в январском письме 1989 года: «…сейчас ни сиротам, ни кому пощады нет, все несут кару за сотворенное нашими комиссарами и дураками преступления перед Богом и миром».

По астафьевским строкам потомки будут судить, как досталась нам перестройка. Дело ему было до всего. В ноябре 1996 года побывал в женской колонии строгого режима, где по третьему, а кто и по четвертому, разу сидят женщины и девушки, увидел, что там опрятней и сытней, чем в наших вузах и хотя говорил им, чтобы не привыкали к этому месту «…я про себя, и они про себя подумали, что наружу им не надо, хуже у нас тут, чем в тюрьме. <…> И вот уж (подбирая книги для их библиотеки) сколько дней я про себя думаю: что-то, товарищ Астафьев, у тебя с головой неладное иль в мире все опрокинулось, и наша лагерная жизнь выглядит лучше, чем не лагерная. Тут ведь недалеко уж и до того, чтобы обратно Гулаг позвать вместе с воспитателями, а в этом лагере его, воспитателя, все еще зовут – замполит».

Незачем пересказывать и толковать размышления писателя о народе, их надо цитировать: «Мы, русские, так ничему и не научились, – с горечью писал он в 1997 году, – все неисчеслимые жертвы и муки народа, войну перемогшего, кажется, забыты. Это в стране, где народ до сих пор не восстановился, население после войны не прибыло, а убыло. Запутанный большевистской демагогией, во все времена обманываемый народ, снова желающий обмануться, вроде как бы не понимающий простых истин, так и не пришедший к Богу с покаянием. <…>

Поразительная страна! Феноменальный народ! Шел-шел по трупам и потокам крови к светлому будущему, теперь готов идти тем же кровавым путем к «светлому прошлому».

В 1990 году В. Астафьев пишет литературоведу, автору многих книг, в том числе об А.С. Пушкине, В. Непомнящему: «Ваша статья («Предполагаем жить» – А.П.) – еще и утверждение, что честная мысль всегда чиста, смела, надзору не по уму и не по силам. А о том, что своим мученичеством растерзанная и издыхающая Россия спасла христианскую цивилизацию, я тоже робко размышлял, но не смел углубиться в эту истину, казавшуюся настолько колоссальной, что она вроде и не по уму моему, а Дмитрий Сергеевич Лихачев по пути из гостиницы «Россия» до зала съезда народных депутатов, увидя меня в подавленном состоянии и догадавшись о причине моей подавленности, коротко и просто сказал мне об этом, и я «прозрел», и мне не то чтоб легче стало жить, но посветлело на душе и хоть что-то делать на земле захотелось, руки потянулись к столу, к работе».

В 1995 году В. Астафьев снова размышляет «о народе нашем, великом и многотерпеливом, который, жертвуя собой и даже будущим свои, слезами, кровью, костьми своими и муками спас всю землю от поругания, а себя и Россию надсадил, обескровил. И одичала русская святая деревня, устал, озлобился, кусочником сделался и сам народ, так и невосполнивший потерь нации, так и не перемогший страшных потрясений, военных, послевоенных гонений, лагерей, тюрем и подневольных новостроек, и в конвульсиях уже бившегося нашего доблестного сельского хозяйства, без воскресения которого, как и без возвращения к духовному началу во всей жизни, – нам не выжить».

Прислушаемся к себе: так ли в нас жива, сильна и неизбывна мысль о народе, о России…

В. Астафьев не только печалился, но постоянно обдумывал и выход: в публицистике своей и художественной прозе. Например, в повести «Так хочется жить» он пытался «образумить, предостеречь людей русских – нам не выдержать новой смуты, если мы схватимся в междоусобице. Это будет уже последняя кровь. Пока еще есть надежда, пусть и небольшая, на спасение народа, воскресение Руси. Но если начнем свалку, ничего не останется: ни народа, ни государства нашего Великого».

Много в книгах его упреков народу, но он не отделяет и себя от него: «Да, за отношение наше к нашим предкам, родным и близким, за покинутые и поруганные русские кладбища, в том числе и воинские, не только нас, аховых родичей, но и весь наш загнанный народ Господу следовало бы побить каменьями, Он уже и начинает это делать, правда, нам все недосуг сие заметить, думаем, что беды, как кирпичи с неба, падают случайно, вовсе не по нашей вине падают на наши головы, просто наверху не туда и не в тех целятся».

Горестно вопрошает писатель о текущей жизни в 1997 году, что к этому времени образовалось: «Антисреда? Антижизнь? Антитруд? Антиискусство? Какой народ, какая культура выдержали бы то, что у нас свершилось? Только очень сильный народ, только мобильная культура. В нас заложены крепкие мускулы, большой духовный заряд, которому мы, увы, предпочли заряд разрушительный, взрывающий, потому как убивать человек научился раньше, чем думать, творить, и эта работа ему привычнее».

Причину всех бед наших В. Астафьев совершенно справедливо видит в отлучении от Бога, тогда как «все великие гении земли верили в Бога иль вступали с Ним, как Лев Толстой, в сложные противоречивые отношения. Бог есть Дух, Он всегда с нами, даже когда вне нас, Он – Свет пресветлый – и есть та боязная тайна, к которой с детства прикоснувшись, человек замирает в себе с почтением к тому, что где-то что-то есть, а когда один остаешься – оно рядом, оно постоянно оберегает, руководит нами, одаривает, кого звуком, кого словом и всех, всех – любовью к труду, к добру, к созиданию. Бога скорее и яснее всех чувствуют невинные дети, потому как не знает еще их маленькое сердце сомнения. Вот хитрованы-большевики и прививали свою веру, как холеру, нам с детского возраста и, отлучив от высшей веры, приблизили нас к низшей, вредной, растлевающей морали, заразили безверьем два или три поколения. А высшая вера – это всегда трудно. Надо быть чистым помыслами и сердцем, постичь немыслимое, отгадать высший смысл веры, пытаться донести до людей то, что постиг ты с помощью Божьей, даровавшей тебе отблеск небесного света, пения, что зовется небесным, донести, как высший дар до других людей».

Обезбоженная жизнь и кончается-то непонятно как: «Неужто Бог берет к Себе тех, кого любит? – писал Виктор Петрович на сообщение друга об очередной безвременной смерти, которые стали случаться все чаще. – Говорил ли я тебе о том, что на кладбище, где лежит наша дочь, своей смертью упокоились лишь старики, остальные, как могли, сжили себя со свету».

Среди всех трудов и забот то и дело вырывается у писателя вздох о судьбе Отечества. В марте 2000 года пишет он В. Курбатову: «…загляни во второй номер «Нового мира», там мои заметки о Рубцове, а в общем-то о России и обо всех нас, горьких жителях этой неприкаянной отчизны».

И все же чувство-мысль В. Астафьева никогда не застревала в тупике, в конечном счете всегда она поворачивала к преодолению в личном и общественном: «Главная борьба была всегда с собой и за себя, остальное потом, никто за тебя твою работу не сделает и никто не поможет в себе самом разобраться.

Нет у нас запасной родины, нет другой жизни, значит, надобно все вытерпеть и пережить ради того, чтобы обиходить, спасти эту забедованную, ограбленную, почти убитую землю, на которой нам выпало жить, наладить жизнь, которой наградил нас Создатель, сохранить в себе душу ради того, чтобы во всем и во всех она была века, веки-вечные жива». Несмотря на тревоги и сомнения сохранял все же писатель веру в народ»: «Русские люди, если им не мешать, и прежде всего дети, способны растопить собой, своей жизнью и вечную мерзлоту, льды, украсить и огласить радостью вечные снега и пустыни, – писал он после одной из поездок в город своего детства – Игарку. – Даже такой могучей карательной силе, каковую держала при себе советская власть, было не совладать с другой силой, народной, которая в конце концов заставила считаться с собой, уважать гонимых ею людей, считать их полноценными членами общества – сила силу ломит, и праведная жизнь труженика всегда перегнет силу вероломную, дурную, не Богом, а сатаной на землю насланную».

Сила Астафьева-писателя еще и в том, что он является мыслителем, христианином на генетическом уровне. Недаром же его навещали в его Овсянке даже А. Солженицын, Грэхем Грин; Жорж Нива (автор книг о русских писателях-эмигрантах) два раза приезжал – как он объяснял журналистам – беседовать с В. Астафьевым. Из Франции. В Овсянку. Беседовать.

И нам тоже любо прочитать слова писателя: «Тот, кто отрывает крестьянина, рабочего, творца от его истинного дела, от работы, есть главный путаник и смутьян, он продолжает звать к борьбе, к походу, стало быть, к разрушению а спасение России заключено в очень простой и вечной Христовой заповеди: надо всем трудиться в поте лица своего и в труде находить успокоение. Все другие пути мы испробовали – они бесполезны, вредны. Смута, враждебность, грабеж, насилие – это дело революционеров и военных. Мирянину, Божьему человеку, в том числе и литератору, нужен мир, покой и труд».

И с каким же трепетом душевным писатель повествует о созидателях, творцах на какой бы ниве они не трудились. Снова и снова пытается он понять (непонимание происходящего не только тягостно, но и вредно для здоровья – духовного и физического) причину несчастий России и прежде всего Сибири – отсутствие контроля за действиями советских военных воротил и их вдохновителей и руководителей в политбюро, которые с восторгом аплодировали и в воздух картузы бросали, любуясь достижениями на море, в небе и, прежде всего, в космосе, как бы и не замечая, что ради этих достижений в военную печь брошена и сожжена Великая страна – Россия с прилегающими к ней окрестностями, то есть «братскими республиками».

Теперь эти прожигатели жизни Великой страны и поджигатели холодной войны изворачиваются, тычут пальцами в так называемых демократов – они, мол, разрушили нашу державу, они ее распродали. Нет, такую огромную землю, Великий народ в одночасье не загадишь, не надсадишь, не погубишь – на это потребовалось семьдесят лет разбойного, безответственного и преступного правления».

Переехав жить в родную Сибирь, осмотревшись, писатель «убедился, что так обращаться со своими реками, землями и прочими богатствами могут только завоеватели-чужеземцы. А у строителей гидростанций, покорителей небес, рек и морей и лозунги были завоевательские – «Покорим!», «Завоюем!», «Проникнем!», «Освоим!», «Ударная стройка!», «Вперед!», «Партия велела!»

Партия, она, конечно же, велела, а повелев, не очень утруждала себя думами о том, что из этого веления получится». Как только и удалось сохранить душу живу в условиях, когда идеологи и мысль «засупонивали», не давали реализовать творческим людям свой талант: сжили со свету А.А. Фадеева, критика Ю. Селезнева (об их судьбах Виктор Петрович оставил пронзительные строки в т.14 Собрания сочинений) и несть числа страдальцам, которых оплакивал он всю жизнь.

Да, несть числа тем, с кем учинила расправу безбожная власть, упорно боровшаяся с интеллектом нации. «В тюремные ямы они бросили Клюева, Мандельштама, Корнилова, Артема Веселого, Зазубрина, Князева, Заболоцкого, Смелякова, Ручьева и множество-множество других…» В. Астафьев все старался сказать о тех, кто был обойден современной им критикой. Кто же, кроме него, так точно подметил у Н. Рубцова «…тоскливое предчувствие угасания Родины – России. Оно у него с годами все явственней и заунывней звучало, ибо он видел и ощущал, как оголяется, пустеет Вологодчина и как вместе с ним запиваются и дичают на городских просторах вчерашние крестьяне, деревенские устои и семьи, прежде всего, распадаются под натиском малогабаритного городского «рая».

Кто еще так выделил у Алексея Прасолова дар от частной судьбы прорасти «в общечеловеческие масштабы и предчувствие трагедии во всем таком, что нашим мелким душам и копеечному, обарахлившемуся обществу страшнее всего читать, а тем более пущать в себя такое. Люди, как на пожаре, тянут барахло, машины, дачи, «участки», бьют животных, жгут и покоряют пространства, торопятся, лезут друг на дружку, затаптывают родителей, детей, отметают в хлам и старые морали, продают иконы и кресты, а тут является человек и спокойно спрашивает: «А зачем это? – и толкует о счастье самопознания, о душевном укреплении, о мысли, как наиболее ценном из того, что доступно человеку, что создало его – человека, и что он должен материализовать в улучшении себя и будущих поколений, а не в приобретении «Жигулей» и теплого одеяла – для этого никакой мысли не надо, для этого довольно двух хватающих рук. И литература наша вполне удовлетворяет «духовные запросы» потребителя, делает это с нарастающим успехом, что от нее и требуется на «данном этапе». И растет не только равнодушие, но и ожесточенность, остервенелость. В 1987 году В. Астафьев пишет: «В Ленинграде!!! Упал на улице Гранин, переломил нос и вывихнул руку – и никто! Никто! На Киевском проспекте не помог ему встать, не подал руку, не потому, что презирает его как писателя, а просто так не помогли и все, как человеку, не зная, кто он и что он, но, на всякий случай, посчитавши его пьяным.

В Перми жил бывший саперный капитан, истерзанный фронтом и раненый, жил с батарейкой в сердце 14 лет. Не раз, почувствовав себя плохо на улице, он взглядом отыскивал поблизости место, чтоб прислониться, доставал из кармана лекарства и помогал себе сам, иногда приходилось «выбирать» из прохожих, кого можно попросить, чтоб помогли достать лекарство, ибо сам он уже и этого не может, ему плохо, и он вот-вот упадет… «Выбирал» старых и молодых, русских и нерусских… И никто ни разу ему не помог, он падал, иногда разбивал себе лицо и нередко слышал голоса возмущенных соотечественников, за которых он на фронте кровь проливал: «Нажрался! Да еще старик! Да еще вроде и еврей…»

Какая горькая правда, Виктор Петрович!

И только согревает надежда, что не могут совсем исчезнуть люди, тоскующие по прекрасному, по лучшей своей и человеческой доле, что живы мечты о всепрощении, желание любви и истинного братства…

Этой верой по большому счету пронизаны все Ваши книги!

Да, таким людям и радовался писатель: «Слава Богу, были и есть среди постоянных моих читателей истинные интеллигенты. Какой же заряд бытовой и согревающей энергии исходит от них, как глубоко и деликатно их обращение со словом, как уважительно отношение к труду другого человека.

Их было и есть немного, но кислорода ими в легкие общества и творческого, прежде всего, вдыхаемого, еще хватает, чтобы поддержать мысль и жизнь в России».

Такие вот читатели и укрепляли решимость В.Астафьева держаться. В 1991 году он пишет критику Александру Михайлову: «Видно, время такое, когда ревуны и наглецы получили возможность наораться вдосталь, а наш удел работать, и чем время смутнее, тем больше потребность в тружениках, но не в болтунах».

Как больно переживал писатель выхолощенность жизни: изгонялось-искоренялось все дорогое православной душе. Поэтому и не оставил писатель без внимания слова великой певицы Надежды Андреевны Обуховой: «Христосовались! Да! Все кряду. Уж такой ли, бывало, золотушный парнишка попадется, что меня, дворянскую барышню, Боратынского внучку, барыню в кружевах, с души воротит, а целуешься троекратно со всеми кряду, подарки бедные принимаешь и сама даешь… Куда же денешься? Это же жизнь. Это уважение не только твое к народу, но и народа к тебе, а его ох как сложно заслужить. Это ведь вы там в современной литературе напридумывали Бог весть что о барах и крестьянах… Не читаю я ее. Ложь там, ложь сплошная. Если б по-вашему все было, так Россия давно бы погибла». Вот этим духом долго и жили. Каждый честный человек, исследователь ли, признать вынужден: не было такого сиротства ни в годы гражданской войны, ни Отечественной, как теперь, в якобы мирное время. Сейчас очень много людей как бы выработавших видимость – имидж – порядочного человека, но душевного тепла не накопивших. Виктор Петрович не раз с болью говорил, что наши так называемые хозяева жизни давно потеряли представление о том, как живет народ, ибо они живут совсем иначе. Он часто повторял строчки Игоря Кобзева: «Вышли мы все из народа, //Как нам вернуться в него?»

Когда его упрекнули в оторванности от народа, он написал: «От какого? Что касается «моего народа», то лишь в прошлом году я был на восьми похоронах (1994 г.)

Двоих из них сбило машинами, остальные тоже по-всякому кончили свои дни, только старухи умирают своей смертью. Я бы рад от этого народа оторваться, да куда мне? Сил не хватит. И поздно, и места мне в другом месте нету, да ведь и страдаю я муками этого народа». Когда в народе еще держался православный дух, то не только родственники, но соседи не отдавали в приюты осиротевших детей. К тому же если до войны человек, выросший в детском доме мог стать писателем, военачальником, священником, есть тому примеры, то теперь – как утверждает статистика – девяносто пять процентов оттуда сразу поступает в преступный мир, ибо в детских домах, как и всюду, острый дефицит душевности, уж не говоря о духовности.

Долго не могли выхолащиватели выветрить и песенный дух России, долго еще она звенела песнями, ибо жива была ее душа. В письме к Г. Свиридову В. Астафьев со свойственным ему юмором рассказывает, что на одном из выступлений разговор зашел о том, какой стала Россия, и весельчак один из зала прислал ему записку: «Россия впрямь другою стала, был Емельян, теперь вот Алла» и замечает: «Было б совсем грустно, если б уж все ушли в «пугачевщину». Слава Богу, работаете Вы и еще несколько крупных русских композиторов и не даете нам совсем одичать и подчиниться дикому и чужому ритму века».

Песенную стихию России писатель щедро отобразил в своих книгах. От жены его дяди (в «Последнем поклоне» Кольча-младший) – Анны Константиновны – студенты-филологи КГУ и сотрудники овсянской библиотеки записали более ста песен.

Всякий раз Виктор Петрович плакал, слушая передачу Заволокиных «Играй, гармонь!», узнавая родное душе и всякий раз пробовал утешить себя поговоркой: «Другие времена, другие песни», но тут же настигало его иное чувство: «не хочется соглашаться, не хочется слышать какие-то завыванья на нерусский лад, и вывертывать горло не по-нашему тоже больно и неловко».

Да, Виктор Петрович, что-то в нашей жизни не так, что-то в ней не дает русской душе набраться воздуха и запеть. Не поется… Как евреям в египетском плену во время оно.


Пантелеева. А.Ф. Нам бы вернуться к его высоте-3

Личные инструменты