111. Протоиерей Всеволод Шпиллер. Слово на пассии. Беседа первая

06.03.77.

Святая Церковь опять ставит нас перед Крестом Господним, как и в прошлом году за вечерними воскресными великопостными богослужениями, называемыми Пассиями. Опять зовет приблизиться в тех же молитвах и размышлениях к священной тайне Креста.

В слове опять много очень грустного. «Восходит солнце и заходит, — повествует древний мудрец Екклезиаст, — и опять спешит к месту, где оно восходит. Кружится, кружится ветер — и опять возвращается на круги свои с юга на север, с севера на юг... Нет ничего нового под солнцем» (Ек. 1,5-6,9). Ни в чем. Как это грустно.

Но мы совсем не так опять стоим здесь, как стояли в минувшем году и раньше. И совсем не так опять будем вспоминать о событиях, в которых Сам Бог стал «интегральной частью» нашей человеческой истории. Мы за это прошедшее время должны были стать другими. Не опять, а снова, т.е. по-новому стоим мы в этом году перед этим Крестом и по-новому, с сердечным трепетом взираем на Него.

Екклезиаст говорит: «Нет ничего нового под солнцем». А Господь, устами тайновидца Иоанна, сказал нам: «Се, творю все новое... Я есмь Альфа и Омега, начало и конец» (Откр. 21,5-6). И каждый день верующего христианина, каждый наш час и даже минута поэтому звучат и должны звучать этим всепобедным утверждением. Каждый час в отпущенном нам Богом времени, если мы хотим жить с Богом и в Боге, мы становимся другими, новыми. И с нами и через нас обновляется и все вокруг нас...

Реальнейшая реальность жизни — время — но какая она странная, существующая и вместе несуществующая реальность! Вот не было этого мгновения жизни, но оно откуда-то пришло и тут же исчезло, исчезло в прошлом, чтобы уступить место будущему... И мы, христиане, всматриваясь в тайну времени, говорим, что Бог сделал время и наш в нем труд, и всю в нем нашу жизнь, внутреннюю и внешнюю, таинством будущего века. Вечность содержит время, во времени содержится вечность.

Это значит, что все опускается на дно стремительно несущегося на нас и также убегающего потока времени, в вечную память мира. И там хранится. Там каждая слезинка прекраснее всех алмазов мира, вдруг заблиставшая на чьих-то чудных страдающих или сострадающих глазах. Там и каждая пережитая радость о ближнем, высшие радости любви. Там — все, когда-либо сверкнувшее во времени.

Пусть каждая минута, только что появившись, тут же и исчезает. Но она есть начало нового срока времени, принадлежащего вечности. И всем своим существом это чувствуя и понимая, мы не допустим превращения жизни в пустое, скучное и опять возвращающееся одно и то же. Никогда не превратим жизнь в такое одно и то же, с какими-то — по плану перерывами для «отдыха», с передышками в тянущейся до смерти рутине быта, — мирского, в миру, или церковного это все равно.

Христианское восприятие времени, у каждой грани в нем как начала нового, наполняет время смыслом и радостью, добавлением к времени коэффициента вечности. Потому что в ней — вечности — во времена и сроки, принадлежащие вечности, совершается дело Промысла Божия о мире и о каждом из нас. И осуществляется Премудрость Божия — Вечность Божественная!

Конечно, наш мир есть также мир греха и бунта против Бога, мир отчуждения от Него, то есть падший мир. Но он есть мир воспоминания и ожидания. Воспоминания о том, что началось прежде сложения мира: что раскрылось во временной и земной крестной тайне, явивших миру совершенную любовь. Ожидания же того, что будет с нами в будущем веке, начинающемся в каждом мгновении здешней жизни. А значение для нас того и другого в том, что сила — реальная сила которую несут в себе эти священные воспоминания и ожидания, преображает нас и нашу жизнь. Делает нас другими, новыми. Потому что сила эта Божия, сила Христа. Принимающий ее — во Христе, а тот, «...кто во Христе, — по слову ап. Павла, — тот новая тварь» (2 Кор. 5,17).

Кто во Христе, тот, не только с тайновидцем Иоанном, уже «увидел новое небо и новую землю» (Откр. 21,1). С каждым вздохом, обращенным к Богу, христианин входит, вступает в них. Более того — навстречу каждому его вздоху по Богу новое небо и новая земля сами сходят к нему.

Осеняет ли себя христианин или христианка крестным знамением еще в постели, только что проснувшись поутру, торопится ли он или она накормить детей своих и отправить в школу, а сама, или сам, не успев помолиться, уже спешит на свою работу: на улице, в метро, в толчее автобуса, на заводе, в институте, в клинике у кровати больного, ожидающего ее или его — где бы и когда бы из христианской груди ни вырвался бы несущийся вверх вздох любви и внутренней верности Богу, все изменяется в нем и вокруг него. Все непременно осветится и освещается новым светом, Присносущим.

Заповедано Господом молиться такой простой молитвой: «Отче наш...». Как бы слаб и немощен, духовно и физически, ни был бы христианин, в каком бы ни был рабском подчинении злу, одно это слово «Отче» может его переменить. Только бы вырвалось оно из сердца, как у ребенка, в беззащитности своей бросившегося в слезах — или в радости — в объятия к отцу ли, к матери и отдающего себя всего простертым к нему навстречу любящим рукам. Тогда из рук Божиих христианин непременно, как то дитя, получит дар Божией любви, обновляющей его. И сколько бы раз ни повторялись так одни и те же слова одних и тех же молитв, их всегда будет встречать и встречает Божественная Любовь, одаряющая обращающихся к ней благодатно — обновляющим даром. Это и есть: «Се творю все новое...” (Откр.21,5).

Мы молились сейчас знакомыми, очень дорогими нам словами акафиста Страстям Господним — теми же, что и в минувшем году за таким же богослужением. Теперь соединим с ними те же самые, прошлогодние размышления о том же, о совершившемся на Голгофе почти две тысячи лет тому назад. Но мы не те же самые!

Тогда нам было дано несколько приблизиться к уразумению парадоксальнейшей и судьбоноснейшей для всего человечества тайне Креста Господня. Теперь мы просим снова одарить нас даром новой, еще большей приближенности к ней и сердцем, и умом, пусть в тех же самых молитвах и в тех же размышлениях о ней. И мы войдем еще глубже в ее свет, в пришедшую с Крестом «радость всему миру».

В ней, в священной тайне Креста, парадоксально все. Ведь в страшный час распятия Иисуса Христа на одном из трех крестов, осужденный на смерть Понтием Пилатом, умер не просто неправедно осужденный человек. Умер не просто Иисус из Назарета, ни в чем неповинный. Умер человек в сущностном тождестве с Богом. Умер Богочеловек. По эссенциальному равенству с Богом обладавший полнотой божественной славы, но родившийся простым человеком, живший в этом мире в самом незащищенном ни от кого социальном положении. Бессмертный, — но не только терпевший пощечины и бичевания, а претерпевший, наконец, мучительную смерть. Как же приблизиться к какому бы то ни было пониманию всего в этом столь парадоксального?

Но не бойтесь слишком трудного в этом. В той мере, в какой нужно для нашего внутреннего должного духовного устроения, нам, сделавшимися уже другими, чем прежде, будет дано по-другому, по-новому — лучше и яснее — увидеть нечто новое для нас и в уничижении Бога и Его вочеловечении, и в прославлении Им человеческого естества в преславном Воскресении распятого Иисуса Христа. То же в Его Вознесении. Наконец, в том, какова сила крестной любви Господа Иисуса Христа, — крестной, потому что вся сила, весь огонь и самая сущность даже нашей человеческой любви — всегда в ее жертвенности, то есть в ее крестности. Иначе не может быть жизни в другом, в любимом. Иначе нет встречи любящего с любимым. Истинная любовь только и может быть крестной, и другого пути к ее высоким радостям и свету у нее нет. Нам непременно будет дано снова — т.е. по-новому — почувствовать и понять, как любовь, явленная в Богочеловеке Иисусе Христе, освобождает людей от власти над ними зла и даже радикального зла — вечной смерти.

Правда, тайна Креста идет и того глубже и выше. В Кресте Господнем сокровеннейше таится образ Отца и Сына и Святого Духа, Триипостасного Бога. Он — откровение божественной жизни Самой Пресвятой Живоначальной Троицы, во Единице сущей: «Троицы бо носит триипостасный образ», — поет Церковь. Вот куда простирается тайна Креста, кроющаяся за непреодолимыми противоречиями, раздирающими наше обычное, рассудочное, рациональное сознание, и знание, и понимание вещей. Из крестной тайны со всех сторон на нас несется действительно страшная огненная лава одного только иррационального...

И что же? Конечно, в понятиях, складывающихся из опыта, т.е. в формах обычного рационального, рассудочного мышления, человек узнает невероятно много об окружающей его действительности. Но все ли способен понять в них? Достижения и открытия, делаемые современным знанием, грандиозны, можно сказать, оглушительно грандиозны! Но тем не менее, крупнейшие ученые нашего времени не стесняются признать, что мышление, основанное на одном рациональном опыте и «логике вещей», не в состоянии свести всю, без остатка, действительность к ее одной, рациональной стороне. И, может быть, эта сторона, в сущности, только тонкая корочка над другой, иррациональной стороной действительности, опознаваемой на основе другого, надрационального опыта.

Мы, простые люди, не ученые, это тоже знаем. Например, в логических, рассудочных понятиях мы не можем выразить все о себе, о том, что такое наше внутреннее, субстанциональное «я». Но каждый из нас, на основании другого, особенного опыта знает, что он не только ничтожно маленькая частичка какой-то реальности, не только какая-то функция рода или общества, или социального класса... И о другом человеке по-настоящему узнаем тоже особенным образом: он сам открывает себя нам, излучая духовную энергию, тождественную его внутреннему существу. Ее воспринимая, мы и узнаем как следует, кто он и что он. Совсем не из ученых, совсем не из умных, строго-логических понятий мы узнаем, что такое красота. Любуясь заходящим солнцем, отдаваясь наслаждению этого любования им, я принимаю в себя откровение красоты. И знаю, что она есть, потому что она, сама себя открывая, сама же присутствует, наличествует в моем знании о ней, а вовсе не потому, что я рассуждаю о ней правильно...

Да, на основании этого надрационального опыта действительность, во всей своей полноте, а не только с ее рациональной стороны, входит в меня, в мое сознание. Входит и наличествует в нем, а вовсе не «отражается», по немощной теории отражения. И потому-то именно такое знание обладает совершенно исключительной достоверностью. Этот опыт основанием своим имеет откровение — в самом прямом смысле этого слова — откровение реальности, откровение, идущее навстречу нашему стремлению познать ее...

Точно в таком же опыте возникает и с той же достоверностью обосновывается и великое религиозное знание. «В том великое — цитирую Достоевского — что тут тайна: мимоидущий лик земной и вечная Истина соприкоснулись тут вместе». Девяносто девять процентов всех наших знаний оказываются усвоенными из опыта других людей. Человеческое знание соборно, и каждый человек есть соучастник соборного, коллективного знания всех людей. То же относится и к знанию религиозному, основывающемуся на своем, особом опыте.

Христианский, надрациональный духовный опыт содержится в сокровищнице церковного предания. Оно собрало несметные духовные богатства благоуханными молитвами и слезами самых чистых человеческих сердец. Собиралось это богатство на очень трудных и скорбных путях жизни подвижников-аскетов, но также в свете невыразимых радостей живого Богообщения, именно Богообщения, потому что эти молитвы и с ними богомыслие, эту обращенность к Богу в подвигах аскетической жизни встречали дары Божии: видение того, чего не может увидеть наш глаз здесь, по слову ап. Павла, слышание того, чего не может услышать наше ухо здесь, т.е. приготовленные Богом любящим Его дары Его Откровения. Вот что содержит в себе Церковное Предание.

Нужно ли говорить о том, что для истинно верующего человека — по «традиции» или пришедшего к вере самостоятельно, Церковное Предание не должно быть и не может быть внешним авторитетом, требующим к себе абсолютного доверия и послушания? Разумеется, дерзко и неразумно отдаваться гордыне самодовольства личными достижениями в поиске какой бы то ни было истины, особенно религиозной. Но никогда нельзя забывать, что христианская душа не только вправе, а и должна сама искать истину и правду своей веры и жизни в ней. Соборный религиозный опыт ведет нас к истине и открывает ее людям, только когда сливается с их личным опытом. И наоборот. Один с другим должны сливаться совершенно свободно. И когда произойдет такое свободное слияние личного опыта с соборным опытом Церкви, тогда отдельный человек, как бы ни был он узок, метафизически переступает пределы самого себя. Он вырывается из своей узости, потому что оказывается со Христом, с апостолами, со святыми, с живыми и мертвыми и будет обладать умом и сознанием уже другого качества. Он станет духовнее, войдет в иной порядок бытия. Перед ним открываются новые измерения бытия. Соборность Церкви — это не просто свойство Ее, это — онтологическая, метафизическая качественность Церкви.

В предстоящих трех Пассиях мы будем размышлять о Кресте, как откровении Самой Пресвятой Троицы. И о Ней самой, о превосходящей обычное разумение вещей, тайне умаления Бога в Его вочеловечении, когда Он принял зрак раба. О вольном восшествии Его на Крест и смерти. И о Воскресении, и победе над вечной смертью. Бог даст, мы приблизимся по-новому, снова, к пониманию, какова сила открывшейся на Кресте жертвенной Божественной Любви, спасающей и прославляющей человека.

Мы будем при этом опираться на опыт Церкви Христовой, т.е. на Ее предание, будем вникать в Ее учение, размышляя о самом важном в нашей вере и в наших христианских упованиях. Потому что опыт этот полон Духа от Бога. Пусть мир отворачивается от него, ничего не желая знать о Боге. Но мы хотим знать о Нем, хотим иметь осознанную веру в Бога. И знание о том, чем и как Бог одаряет мир. Вслушиваясь в учение Церкви, мы и примем в себя, говоря словами ап. Павла: «...Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога» (1 Кор.2,12).

Аминь.