09.03.69.
«Воистину Он был Сын Божий». (Мф. 27,54) Так воскликнул сотник и те с ним, кто стерегли Иисуса распятого, когда в тот страшный час увидели все бывшее на месте, называемом Голгофа, что значит «лобное место». Вы об этом слышали в только что прочитанном Евангелии.
И вот, за особым великопостным богослужением, напоминающим нам о страданиях Господа Иисуса Христа, Церковь еще раз — для иных уж не в последний ли? — ставит нас перед Крестом Господним, как бы рядом с уверовавшим во Христа сотником. Посреди храмов в эти дни Церковь водружает Крест, возвещающий о безмерной любви Бога к человеку и ко всему творению. Не об отвлеченной, безличной и потому бесчеловечной любви-идее, подобно так называемой «гуманистической» любви к человечеству или к человеку вообще, к дальнему, а не к ближнему. Нет. Церковь ставит нас перед Крестом, возвещающим о явленной на нем живой, жертвенной, конкретно-личной и потому подлинно человеческой любви к каждому из нас вочеловечившегося Бога. И зовет сосредоточеннее и глубже, чем в другое, не великопостное время, задуматься над тайной дарованного нам Божественной любовью.
Некогда апостол Павел говорил: «Мы приняли... Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога» (1 Кор.2,12). Но что мы с вами знаем об этом и Самом Боге?
Здесь, однако, возникает трудный, большой вопрос: а можно ли что бы то ни было знать о Нем? Можно ли в обычных рассудочных, логических понятиях рассуждать о Боге и Божием? Иметь Его предметом размышления или знания, опирающегося на рациональный опыт, т.е. таким же предметом, каким является и всякий другой в окружающей нас предметной объективной действительности?
Когда молодой, энергичный шофер такси, везущий меня из церкви домой, иногда серьезно, иногда с довольно ехидной усмешечкой спрашивает: «Что ж, батюшка, по-Вашему, Бог есть или Его все-таки нет?», я сразу твердо отвечаю: «Конечно, есть». Я знаю, что Он есть, как знаете это и вы, братья и сестры, почти все вы. Но спрашивающий меня шофер такси, выброшенный на улицы большого города и до ужаса привыкший к отрегулированным логичным правилам движения по улицам и к таким же правилам движения его собственной практической мысли, основанным на одном только до конца рациональном опыте, он почти не в состоянии допустить существования у человека еще и другого, сверхрационального опыта. Я не говорю — а-рационального, или а-логического, но сверхрационального, сверх-логического, т.е. такого, который шире и больше мысли, выраженной в обычных понятиях. А без такого опыта о Боге знать ничего нельзя.
Без него ничего нельзя знать также и о реальности как основе и как о всеобъемлющей полноте всей объективной предметной действительности. Без него невозможно сколько-нибудь полное знание человека даже о самом себе. О том, в чем каждый человек сознает себя не одной только малюсенькой частицей «объективной действительности» и не одной только функцией рода или общества, а и тем совсем иным «нечто», которое в логических понятиях необъяснимо. Спрашивающему меня о Боге шоферу, как, впрочем, и какому-нибудь профессору высокой ученой квалификации, всегда работающим и думающим при помощи исключительно логических различений и определений, трудно допустить существование сверхрационального опыта и всего, что в нем открывается людям. Поэтому они так часто оба и оказываются одинаково беспомощными в вопросах самого важного, самого большого жизненного значения для каждого человека.
В самом деле, реальность, но не в бесконечном предметном многообразии объективной, т.е. предметной действительности, в которой так хорошо ориентируются мысли человека и так называемый «здравый смысл», реальность в том первичном в ней, которым объемлются все предметы и которое является как бы основанием всего существующего, эта конкретная реальность, как таковая, явственно дана сверхрациональному опыту, а отнюдь не рациональному. Именно в нем, в сверхрациональном опыте осознает себя и человек, в своей глубинной, предельной сущности, остающейся недоступной логически-анализирующей мысли. Попробуйте-ка сказать о себе все, что вы в себе самом знаете о себе. Попробуйте выразить себя исчерпывающе в определенных логических понятиях. Все, что вы о себе таким образом выскажете, будет гораздо меньше того, что вы о себе знаете. Это и значит, что у человека может быть и действительно есть особый опыт, невыразимый в простых понятиях. В таком опыте складывается и понятие Бога.
Конечно, если этот опыт в обычных логических понятиях не укладывается и выразить его таким образом нельзя, то это может означать, что он вообще невыразим. Что он должен, повидимому, оставаться немым. Между тем он выразим и может быть осмыслен. Свидетельствует об этом, например, поэзия и музыка, живописное — в широком смысле — в частности, иконописное искусство. Заметьте, кстати: множество молитвословий, из которых состоят наши богослужения, стихиры, каноны и проч. в греческом оригинале написаны в стихах, в славянском же переводе — белым стихом, т.е. тоже в поэтической форме прозы. То и другое не случайно.
Поэзия и музыка обладают выразительной силой иррационального элемента слова и звука. Того элемента слова и звука, который преодолевает их ограниченный рациональный логический смысл, поднимаясь над ним. Поэзия и музыка выражают конкретную реальность, не разлагая ее на систему логических понятий и определений, но беря ее как таковую, стремясь проникнуть в ее первичную глубинную основу и полноту. Это возможно, потому что слово и звук не исчерпываются функцией быть обозначением одних только «понятий» (С. Франк). Поэтому, вероятно, поэзия и музыка, и вообще искусство и вошли в жизнь христианской Церкви так глубоко. По существу, они, ведь таинственный способ выразить то, что невыразимо в отвлеченно-логической форме, что, однако, человеку дано в сверхлогическом, в духовном опыте, то, что, как сказано уже, глубже и шире мысли. Оттого-то творчество настоящего поэта и писателя, овладевших тайной этой высшей выразительной функции слова и его звуковой плоти, как и творчество настоящих поэта, музыканта и художника, познавших ту же тайну звука, цвета или линии и удивительную силу их особых сочетаний, оно всегда есть тайнодействие, по-своему осмысливающее сверхрациональный духовный опыт.
В принципе так же оказывается возможным осмыслить и выразить и религиозный духовный опыт. Он тоже может быть выражен в словах и звуках, и в красках, и в линиях рисунка, и в удивительных их сочетаниях. Когда человек овладевает чудесной «аурой» слова, когда он знает тайну речи, вкорененную в глубине опыта — эстетического, духовного и религиозного — что бывает достоянием великих поэтов и великих писателей — описывает этот опыт в огненных словах, сжигающих все сомнения в безусловной его достоверности. Послушайте такие слова, сказанные одним современным великим писателем:
«Как легко мне жить с тобой, Господи! Как легко мне верить в Тебя!
Когда расступается в недоумении или смолкает подавленно ум мой, когда умнейшие люди не видят дальше сегодняшнего вечера и не знают, что надо делать завтра, — Ты снисылаешь мне ясную уверенность, что Ты — есть, и что Ты позаботишься, чтобы не все пути для добра были закрыты.
На хребте славы земной я с удивлением оглядываюсь на тот путь через безнадежность — сюда, откуда и я смог послать человечеству отблеск лучей Твоих.
А сколько надо будет, чтобы я еще отразил — Ты дашь мне. А сколько не успею — значит, Ты определил это другим».
Вот удивительное для наших дней свидетельство о личном духовном религиозном опыте, в котором человек познает открывающегося ему Бога и Божие. В нравственном опыте общения людей человек тоже познает открывающегося ему другого человека, друга или недруга. Как и в опыте эстетическом, Красота всегда открывается нам, как бы выступая навстречу ищущему ее из сокровенных глубин реальности. Познание Бога осуществляется не органами наших чувств и даже не умом, а самой сущностью души, которой изнутри открывается Бог, как сверхмирная, сверхобъективная, как Божественная реальность. В опыте, обнаруживающемся в нравственном общении людей, в отношении «я» — «ты»,«ты» непременно само больше или меньше открывает мне себя. «Ты» как бы посылает из себя незримый флюид, вторгающийся в меня. И я познал «ты», когда вглубь себя воспринял этот флюид, этот исходящий из «ты» луч, некую духовную энергию, адекватную существу «ты».
Это есть откровение в настоящем смысле слова. Оно происходит во всякой настоящей встрече людей, двух лиц. Нечто скрытое, внутреннее во мне и во встретившемся мне человеке, вдруг проступает наружу и само открывает себя своей же активностью. Улыбнулся ли «ты», посмотрел ли только, ни слова о себе не сказав, но вот одна такая улыбка или взгляд уже сказали о «ты», обладающем самоочевидной достоверностью. С таким откровением связан весь духовный опыт, и эстетический, и нравственный, и религиозный. И оно всему возникающему в таком опыте познанию и сообщает совершенно особенную достоверность. Но в религиозном опыте такая достоверность достигается труднее и реже, чем во всяком другом. Потому что в нем возникает великое познание, в нем открывают себя последние тайны бытия... Другой наш гениальный писатель, живший немного раньше нас, Достоевский, в «Братьях Карамазовых», сейчас у нас экранизированных, говорил: «В том и великое, что тут тайна: что мимоидущий лик земной и вечная Истина соприкоснулись тут вместе».
Апостол Петр велит христианам: «...будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением « (1 Пет.3,15). Упование наше есть наша христианская православная вера. Вера в Живого, Триипостасного Бога, Бога-Отца, Бога-Сына, Бога-Духа Святого, в Живоначальную Пресвятую Троицу во Единице сущую. Вера в спасительность для нас пришествия в мир Бога, в вочеловечившегося Сына Божия, Вторую Божественную Ипостась, в лице Господа Иисуса Христа, Богочеловека. Вера в Духа Святого, являющего Отца и Сына, Им соприсносущего и явно ведомого в Его дыхании в мире, в таинственном Его в мире присутствии. Наша вера — это также вера в Божию Церковь, которая есть новая жизнь со Христом и во Христе, вся проникнутая и движимая Духом Святым, новая жизнь в радости живого и спасительного богообщения. Что же, братья и сестры, мы можем с вами ответить спрашивающим нас о нашем «верую»? Им — и себе самим? Имеем ли ответы, которые должны иметь по велению апостола? И откуда их возьмем, если их у нас нет или они нам кажутся недостаточными даже для себя?
Мы, конечно, не станем искать их в узком гробу одного только «эмпирического знания», как бы ни шумело оно в нем и как бы ни старалось оглушить человечество своими действительно шумными успехами и достижениями, потому что мы знаем об опыте и возникающем в нем познании, превышающем притязания ограниченных возможностей логически мыслящего рассудка. О том опыте и познании, которые вводят в недоступную для рассудочной мысли реальность — первооснову моего бытия, и первооснову, и всеобъемлющую, всепроникающую полноту, как бы связующую в некое одно всю объективную действительность. Мы знаем, наконец, об опыте и о познании, о возвышенном «умудренном неведении», — вводящих в великую тайну соприкасания мимоидущего лика земного с вечной Истиной, вводящих в тайну откровения Божественной реальности. То, что нужно для свидетельства о нашем уповании, мы и найдем в таком и именно религиозном опыте.
Но не в личном только, т.е. отдельных людей, пусть прекрасных, великих и даже праведных, а в соборном церковном религиозном опыте. В его сокровищнице в веках собиралось несметное духовное богатство. Как лучшие жемчужины сыпались сюда слезы чистых сердец... «Затаенные чаяния, сокровеннейшие порывы к богоуподоблению, лазурные, после бури наступающие минуты ангельской чистоты, радости богообщения и святые муки острого раскаяния, благоуханные молитвы и тихая тоска по небу, вечное искание и вечное обретение, бездонно-глубокие прозрения в вечность и детская умиренность души, благоговение и любовь, — любовь без конца» (о. Павел Флоренский). Все это пребывает и накапливается в религиозном опыте Церкви и сейчас. Духовно приблизившись к нему мы выйдем из ограниченности обычного человеческого опыта. Мы переступим пределы самих себя. Мы станем одним с праведниками, мучениками, святыми, апостолами, с Самим Христом. Одним с единым духовным новым человеческим родом, который обладает иным, иного качества умом — умом Христовым. И его любовью, и его свободой. Здесь — достоверность соборного религиозного опыта Церкви.
Он осознан и описан в Предании Церкви. Церковное Предание есть живая память Церкви, содержащая учение, в котором осмыслено все данное в ее духовном опыте. Предание Церкви, братья и сестры, это не археологический музей и не склад, не мертвый так называемый «депозит» веры, из которого на всякий случай жизни можно вытащить какую-нибудь «истину» и с филистерским убожеством самомнения навязывать ее людям направо и налево как единственно непогрешимую. Нет! Наше Предание — живая сила, присущая живому организму духовного Богочеловеческого Тела Христова. Это значит, что оно есть живое неиссякающее духовное творчество, являющееся само свидетельством движущего жизнь Церкви Духа Святого.
Отсюда нам и предстоит извлечь нужное для ответа вопрошающим нас и для ответа самим себе хотя бы только о самом существенном в нашей христианской православной вере, символизируемой Крестом Господним. О Триипостасном Боге. Пресвятой Троице, единосущной и нераздельной. О предвечном Слове, Божественном Логосе, Сыне Божием, во Иисусе Христе принявшем человеческое естество. Об истинном Боге и истинном Человеке, соделавшем спасение всех людей Своими страданиями духовными, в Гефсимании (вспомните моление о чаше), и телесными, на Голгофе, на Кресте.
Не только для иудеев тайна Креста была соблазном. И не только язычникам почти две тысячи лет назад она казалась безумием, как писал об этом ап. Павел (1 Кор.1,23). Сколько людей в наше время относятся к ней так же. При том среди них есть много видящих и чтущих в лице Иисуса Христа самого совершенного человека. Вот — человек, истинный Человек — восклицают они... подобно Пилату. Но почему же еще и Богочеловек? Но почему и каким образом Спаситель? Даже если и поверить, что во Христе Сам Бог соединяется с человеком, как понять конкретную связь между всем, что пережил на земле Богочеловек, прошедший через все человеческие скорби и смерть, — и мной, моим избавлением от зла или спасением? спрашивают они. Наконец, что такое зло, от которого так странно-таинственно спасает меня Христос?
Уже упоминавшийся наш замечательный писатель Достоевский не так давно в смятении восклицал: «Кто из нас по совести знает теперь, что есть зло и что есть добро?» (Объявление о подписке на журнал «Эпоха», 1865г.). Путаница понятий о зле и добре сейчас привела к грозному нарастанию зла вокруг нас повсюду, во всем мире. Так что, кто же из нас, положа руку на сердце, не может повторить эти слова, но и может быть еще более страшные слова — Николая Васильевича Гоголя, записанные в его «Дневнике» в 1846 г.: «Грусть от того, что не видишь добра в добре». Однако, мы должны знать, что зло и что добро. Потому что жаждем жизни в добре, а не во зле.
Говорят, что зло — это бедность, неравноправное положение в обществе, тяжелые условия труда в условиях эксплуатации одним человеком другого. Зло — это болезни, всяческие страдания. Все это так. И хвала тем, кто стремится улучшить общественные условия жизни и уменьшить страдания от них.
Все это верно — но относительно верно. Конечно, страдание способно раздавить человека. Оно озлобляет. Оно может уничтожить в нас чувство смысла жизни, темное, злое страдание... Но разве не бывает другого страдания, светлого, очищающего, возвышенного, просветляющего человека? Пройдитесь по палатам какой-нибудь больницы, присядьте у койки в каком-нибудь раковом корпусе... И сколько вы увидите там страданий не к смерти, а к жизни, страданий, в которых человек может не только пасть, но и возродиться и очиститься.
Это значит, что зло происходит не из внешних условий, хотя может быть связано с ними чрезвычайно тесно. В одинаковых социальных, общественных отношениях своего времени жили два брата — Каин, сделавшийся братоубийцей, и Авель, ставший кроткой, несчастной его жертвой... Нравственный первофеномен — отнюдь не социального и не биологического происхождения. Зло — как и добро — имеет экзистенциальный центр. Христос учит: «...извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око... все это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» (Мк. 7,21-23).
Зло — как и добро, связаны с тайной свободы. Не той свободы, которую иногда понимают как «необходимый продукт исторического развития» и как «сознание естественной необходимости». В такой свободе нет никакой тайны и... никакой свободы. Зло, как и добро, связаны с тайной свободы, которая есть творческая сила духа, самоопределение личности из глубины ее духовной природы, т.е. сверхрационального начала. Зло и добро связаны, иначе говоря, с метафизической глубиной жизни. Спасение человека, совершенное Новым Адамом, Христом для всего человечества свободным подвигом Богочеловека, есть освобождение каждого отдельного человека от подвластности нравственному и еще более глубокому, радикальному злу, как мы, христиане, понимаем его. Каждым отдельным человеком спасение свободно же усвояется в личном подвиге веры. Обративщись к чудесной сокровищнице живого Предания Церкви и по слову св. Афанасия Великого «из многого взяв немногое», мы и постараемся в нескольких беседах, во время предстоящих воскресных великопостных богослужений, найти посильное разъяснение этим самым важным для всех нас вопросам нашей веры. В центре ее — исповедание одним из апостолов от лица всех апостолов и, значит, всей Церкви: «Ты еси Христос, Сын Бога Живаго» (Мф.16,16). Как это похоже на крик сердца поверившего во Христа сотника и стоявших с ним у Креста: «Воистину Он был Сын Божий» (Мф.27,54).
И мы с вами, братья и сестры, не должны и не будем стоять перед воздвигнутым здесь Крестом Господним в унылом изнеможении ума, с сознанием своей беспомощности, в немом, совсем не понимающем великой тайны Креста благоговении! Наше исповедание Христа, Сына Божия и всего дарованного Им людям, может быть и должно быть таким же уверенным, ясным и горячим, каким оно было у апостола и у сотника. То, что узнаем мы от Церкви о Христе распятом может дать и дает силу и радость такого исповедания Христа. И с ней — другую радость: благоговейно поклоняясь Кресту, всегда отходить от Него, как отходил от него тогда евангельский сотник, вдруг все понявший, потрясенный, просвещенный и спасенный... Увидевший в Христе всю правду жизни и весь ее светлый смысл. Аминь.