На вопрос корреспондента, как я отношусь к мнению о Солженицыне как о “религиозном христианском писателе”, выражающем мысли и настроения церковных православных людей, живущих в СССР, к мнению, высказанному в некоторых заграничных церковных кругах, я ответил:

С Солженицыным я знаком, встречался с ним до того, как он был провозглашён лауреатом Нобелевской премии, и думаю, что читал большую часть его сочинений. Не читал опубликованные за границей в последнее время. Встречи с ним и чтение его на меня производили сильное впечатление. Разное. Но мнение о нём, считающее его “религиозным писателем”, и даже выражающим наши, здешних православных церковных людей, мысли и настроения, я нахожу глубоко ошибочным.

При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду, что поглощён стремлением к ней и хочет служить только ей всем своим оригинальным писательским талантом. Казалось, что он живёт правдолюбием. Насколько оно воплощалось или не воплощалось — в его личной жизни, публично говорить и судить об этом нельзя не только священнику. Воплощалось ли в том, с чем он сам публично выступал, об этом вправе и даже должны судить все. Я думаю, что правду, как мы, христиане, понимаем её и видим, Солженицын искажал.

Для нас, христиан, правда и добро, как и ложь и зло — больше и глубже, чем просто этические, моральные начала и понятия. В христианском понимании их они коренятся в последней, как мы говорим, в духовной, метафизической глубине вещей. В духовной глубине человека. В той же духовной жизни общностей, обществ, наций, народов, где возникает только им свойственный их характер, их “стать”. Солженицыну не дано было достичь этой глубины.

Солженицын-писатель не понял, что трагическая борьба в мире добра и зла, правды и лжи — прежде всего духовная борьба. Что зло преодолевается противоположным ему добрым духом. Что ложь обличается правдой, но правда открывается человеку только в любви и любовью. Добро и правда, с одной стороны, и зло и ложь, с другой — принадлежат к противоположным онтологически разным реальностям. Солженицын, исповедующий себя христианином, должен был согласиться с тем, что христианин лишь в любви и любовью может искать и находит единственно чистый источник духовной творческой энергии, обличающей и борющейся со злом и ложью. Её активность не может вдохновляться злобой, ею она отравляется. Тем и страшна диалектика наших чувств, что злость самые лучшие и возвышенные наши чувства превращает в зло и ложь.

Между тем именно её так много во всём, с чем выступал в последние годы Солженицын, с маниакальной уверенностью в своей правоте во всём. Эти выступления поражают отсутствием любви, не сентиментально-расслабляющей, добренькой, а настоящей, полной силы добра и правды и силу эту излучающей. Как бы отсутствие такой любви ни замазывали самыми причудливыми словесными узорами, как бы ни старались отсутствие её — а вместо неё злость и раздражение — превратить в придуманную для него особенную, например, в “зрячую” любовь — чего нет, того нет!

Восприятие же мира, человека, жизни вокруг себя прежде всего сквозь призму бушующей злости — нет, это не христианское восприятие. В духе злобы, в злом духе не от Бога, правда не утверждается, а искривляется и гибнет. Отравленная этим духом, становится полу-правдой, а потом и кривдой. И тогда служит уже не добру, а злу. Не таким должен быть христианский, да ещё и “религиозный” писатель: таким он не может быть.

Теперь о Солженицыне-писателе и о Церкви. Нет в мире ничего выше сострадания и жалости. Не мстительность, а сострадание и жалость должны жить в нас и распространяться не только на безвинно страдающих. И уж кому-кому, как не русскому писателю, знать, что носителями правды и высшего добра только и могут быть умеющие сострадать. Солженицын не почувствовал и не понял глубины и значения этой христианской истины, столь близкой и дорогой всей нашей русской литературе и мысли. Ему оказалась недоступной глубина вещей, где происходит касание “мирам иным”, где совершается укоренение душевной жизни в просветляющем её духе. Не достиг он до сокровенных глубин, до светлого “дна” русского характера. То же самое случилось с его церковностью.

На поверхность самых глубоких волн часто всплывают вещи с совсем небольшим удельным весом. Одностороннему, скользящему по поверхности церковной жизни взгляду Солженицына не дано было увидеть в ней того, что, может быть, действительно делает или может сделать нашу Русскую Православную Церковь солью, без которой нынешнее христианство становится пресным. Христианские церкви во всём мире охвачены кризисом, но не обязательно считать его кризисом веры. Скорее, это кризис понимания Церкви. Главное, понимания действительно лежащего в её основе противоречивого утверждения, антиномии: как следует понимать, что “Церковь не от мира сего. И в мире сем”? Сейчас этот вопрос жизнь властно поставила в религиозном сознании всех христиан, и во всех христианских церквах он вызывает мучительные разногласия.

Два года тому назад в открытом письме нашему Патриарху Солженицын с поразительным высокомерием и пренебрежением говорил о самом дорогом и существенном для церковных людей: о молитвенной жизни Церкви. Так говорить можно, игнорируя неотмирность Церкви, когда её эссенциально-сакраментальная природа представляется в ней чем-то второ- или третье-степенным. А первостепенным предполагается активность, мало чем отличающаяся от активности обыкновенных, принадлежащих миру сему организаций, в буквальном смысле слова профанных. Позицию по этому вопросу справедливо считают одним из критериев, мерилом церковности и нецерковности.

Как мы ищем — и чего это нам стоит — ту черту, которая отделяет “подлинное и праведное охранение Церкви от соблазнительного самосохранения”, здесь говорить неуместно. Но здесь должно сказать, что, может быть, более всего с отысканием этой черты было связано всё, столь трудно переживавшееся нашей Церковью из десятилетия в десятилетие и вошедшее в единственный в своём роде духовный опыт нашей Церкви. Солженицын не сумел подойти к нему даже издалека. Не сумел и не захотел. Вместе со многими лишь приблизившимися к Церкви, но как следует так в неё и не вошедшими, Солженицын-писатель остался ей чужим, подавленным, как нам кажется, слишком для него привычным, плоским, узко и мелко-рационалистическим подходом к вещам и отсутствием любви. Отсюда и требования его к Церкви, уже одной своей формой свидетельствующие, насколько он ей далёк. Требования, высказанные с таким наглым самомнением и ни с чем не считающейся твердокаменной самоуверенностью.

Один очень вдумчивый и хорошо знающий Россию и Русскую Церковь английский рецензент книг Солженицына как-то писал: “Его (Солженицына) целью является изменить понимание русскими самих себя и понимание того, где они находятся” (“Frontiers”, vol. 14, № 4, 1971). К этому можно было бы добавить: не считаясь с опытом Церкви, он хотел бы изменить понимание русскими церковными людьми самих себя, своей церковности и понимание того, где они находятся. Это значит стать на один из путей, теперь многочисленных, псевдоцерковности.

Дорогой о. Всеволод! Прочёл несколько раз Ваше интервью. Сказано прекрасно. Я просто не умею высказать своей радости, что Господь ещё не лишает нас людей такой одарённости и правдивости. Как умею, молюсь о Вас всегда. Я слышал два раза выступления митрополита Антония. Оба выступления разные, но основное в их содержании одно и то же: о Солженицыне. Я с ним не совсем согласен. В чьих руках Солженицын, к сожалению, не всем ясно.

Ваше интервью многим может прийтись не по вкусу. Слушаю Би-би-си. Там принимают Солженицына как изгнанника за правду. И так думает большинство. А как в Москве — Вы сами знаете. Очень по-разному о нём думают. В его религиозности я не уверен. За границей он развернёт большую деятельность. Его погубила слава, и я с Вами согласен: он для нас потерян. Потерян для нас и митрополит Антоний. Его Синод не любит, он хороший.

Я слышал Ваше слово, сказанное на праздник иконы “Утоли моя печали”, когда у Вас служил Патриарх. Но я больше был обрадован, получив один напечатанный экземпляр, его мне прислала Агриппина. Как мне она написала, Вы не готовились и, несмотря на это, слово Ваше сказано прекрасно. Слышал и о Торжестве Православия. Чудно!

Давно всем послал письма последние и просил мне не писать. Я уже давно начал писать Вам это письмо. К этому письму всё время приписываю и так, наконец, дойду до поздравления с праздником св. Пасхи. Агриппина с грустью пишет, что не сумела объяснить, где и как расположено моё жильё. Постараюсь её неуменье объяснить моим маленьким уменьем. Дом — из двух срубов, соединённых сенями. Налево — моё жильё из двух комнат. Из сеней — дверь в комнату (15 м.) с одним большим окном. Из этой комнаты — дверь в мою большую комнату (18 м.), с двумя большими окнами. Много света и тепла. Думаю, что Вам теперь понятно. Для меня — всё хорошо. Сени со шкафами, вделанными в стену, там — всякие снеди.

Дорогой о. Всеволод! Я никогда не был уверен, что заграничные особы Вас от чего-то спасают, оберегают. Я и сейчас в это не верю. К Вам обращаются из иностранного отдела по церковным делам. Разве это удивительно? А к кому же? К благочинному или к о. Александру Меню? Или ещё к кому-то? Вы знаете, кто Вы и что Вы. С кем они будут говорить? Да и говорить-то с ними не о чем.

Много я видел в своей жизни митрополитов, архиепископов, епископов. Очень мало было таких, которые были тем, кем они должны быть. Но все по-своему были хорошие. Нельзя спорить, у Солженицына много горькой правды, но всё преподносится с большой раздражительностью и со злобой. Самое же главное: христианин — не политик.

Благодарю Вас за календарь. Слышал о подвигах о. Димитрия Дудко. Я не имею никакого права его осуждать. Но по моему невежеству, мыслю так: он как пастырь добрый сделает больше полезного духовно, чем ответы на вопросы... А каково Ваше мнение?

Дорогой о. Всеволод! От всего радостного сердца поздравляю Вас и всю Вашу семью и всех Ваших чад, ослушников и послушников, огорчающих и радующих Вас с Великим праздником св. Пасхи. Все будем радоваться и благодарить Господа, что сподобил ещё встретить этот радостный праздник. Если можно, пожалуйста, пришлите мне Ваши последние Пассии. Всегда за всех Вас молюсь, иногда и лёжа. Прошу Ваших св. молитв.

Дорогой о. Всеволод! Вы пишете, что Ваши проповеди из-за невозможности подготовиться к ним (по болезни) не были “сделаны”, но сказаны экспромтом. Вот это-то и ценно. Ваши проповеди не сделаны, а сказаны по вдохновенью, от сердца. Поэтому они и звучат так искренне, влияют не только на ум, но и доходят до сердца слушателей.

Для меня не совсем понятно, почему Вы у себя в доме принимаете иностранцев. Вам ведь это категорически запрещено. Для Вашего здоровья вредно принимать у себя людей, как бы они ни были умны, интересны. Не приму... Простите за дерзновенные, откровенные разговоры. Слышал, что Вас лечат великие, учёные врачи, а невропатолог даже, кажется, профессор. Всё это хорошо, но, увы, их надо слушаться.

Ничего не слышал о нашей церковной делегации в Нью-Йорке, о вы-ступлении Шмемана, который с ним (Солженицыным. — Ред.) разъезжает в Париже, и был у него в Швейцарии. Не удивляюсь. Солженицын окружён всеми земными прелестями, красотами и т. д. Как же ему не тщеславиться?! Бедный Владыка Антоний! В последний раз он был принят в Москве очень сухо, как мне говорили. Да он ведь ещё и очень больной человек, а за границей надо работать, чтобы содержать себя хотя бы очень скромно. Я не знаю, как там живёт Владыка Антоний. Слышал, что он и митрополит Никодим всегда были друзьями…

…Агриппина прислала программу от 16/II, когда Ваш сын дирижировал в Большом зале консерватории. Он понемногу идёт в гору. “Тише едешь — дальше будешь!” Простите, о даче мною всё сказано, больше говорить ничего не буду. Дача Вам подарена, и безо всякого тщеславия. Такова воля Божия. Будет ли с Вами Агриппина или нет — дело от этого не меняется. Получил обе Ваши фотографии, где изображено как Вы выходите из церкви в окружении Ваших чад и даже некоторых с тяжёлым характером. Прекрасные фотографии. Я представляю, что Вы выходите из боковых дверей храма.

…Когда будете писать Владыке Ермогену, передайте ему моё поздравление с праздником св. Пасхи. Как его здоровье? Его день Ангела помнил. Поздравляю с праздником всю Вашу братию, всегда их всех помню. Прошу Ваших св. молитв, земно кланяюсь, прошу прощения за всё, благодарю за всё. Простите, что, может быть, не так что написал.

Наконец московскому священнику В. Шпиллеру пришлось саморазоблачиться и приоткрыть свою неблаговидную роль в деле Солженицына, которую ему в течение длительного времени удавалось тщательно скрывать от общественности. Несколько лет назад, как раз в начале официальной антисолженицынской кампании, злоупотребив исповедью и доверием первой жены Солженицына, о. Шпиллер стал систематически подталкивать её на шаги, враждебные Солженицыну, включая публичные выступления против него и писание мемуаров для АПН, целью которых была дискредитация её бывшего мужа.

Но всего этого, по-видимому, казалось недостаточным устроителям антисолженицынской кампании, по чьим указаниям с самого начала действовал о. Шпиллер. В феврале этого года, уже после высылки Солженицына, о. Шпиллер сделал корреспонденту АПН заявление, превзошедшее по степени утончённой лжи и грубейшего ханжества всё, что говорилось против писателя. По-прежнему справедливо опасаясь осуждения среди людей, всё ещё доверявших ему, о. Шпиллер ухитрился и на этот раз постараться сделать своё заявление незамеченным в Москве. Но на сей раз правду утаить не удалось. Его заявление оказалось напечатанным под его именем, хотя, правда, в очень малодоступном ротапринтном издании “Информационный бюллетень Отдела Внешних Церковных сношений Московской патриархии” (1975, № 4, 4 апр.)

До сих пор были известны разные виды богословия: догматическое, нравственное и т.п. О. Шпиллер становится родоначальником нового вида богословия — “богословия” лжи. Он ухитряется обозвать Солженицына злодеем, пользуясь для этой цели... цитатой из Священного Писания.

Среди многих удивительных высказываний, обсуждение которых выходит за рамки данного письма, о. Шпиллером, например, изложена поразительная теория добра и зла (по-видимому, в форме, доступной для корреспондента АПН), которая могла бы претендовать разве лишь на идеологию тёмной мистической секты, оправдывающей всяческие преступления. Любопытно, что о. Шпиллер обвиняет Солженицына в одном, с его точки зрения, злодейском преступлении — а именно, в попытке создать в Церкви “опорный пункт действенной “христианской” альтернативы всему советскому обществу”. О. Шпиллер ничтоже сумняшеся объявляет Солженицына изгнанным из Церкви (“Солженицын оказался вне нашей Церкви”). Уж, наверное, он имеет на то канонические полномочия... но от кого?

Всё же в заявлении о. Шпиллера имеется одно высказывание, которое без всяких околичностей следует признать правдивым. “Как мы ищем черту, — признаётся он с редкостным простодушием, — отделяющую подлинное и правдивое охранение Церкви от соблазнительного самосохранения, здесь об этом говорить неуместно”. Что правда, то правда — совершенно неуместно! Стократ прав о. Шпиллер, признавая, что к такому опыту отыскивания пресловутой черты Солженицын и не прикасался. Мы не знаем в точности, когда именно о. Шпиллер приступил к поискам этой черты, но ясно, что в них он зашёл слишком уж далеко, так что к нему вполне приложимы слова, которые он пытается применить к Солженицыну: “Не повинуйся греху, чтобы не сделал он из тебя предмет отвращения”.

Остаётся всё же надежда, что о. Шпиллер поймёт глубину своего заблуждения и найдёт пути выхода из бесславного тупика, в который он попал.

Отец Всеволод! Вы отлично понимаете, что в этом открытом письме (которое уже передано за границу и за которым последует много других писем и документов) изложена лишь малая часть того, в чём вы виновны перед людьми и перед Богом. Вы сделали ложь, коварство, причинение зла людям, а также то, о чём мне неудобно говорить даже как мирянину, законом своей жизни, прикрываясь саном и изящным богословствованием. А у Вас ведь так много талантов! На что же Вы их употребляли? Ещё не поздно покаяться и спасти Ваше имя пред людьми и Богом. Неужели же Вы хотите стать притчей во языцех в русской истории? Лично я, несмотря на то зло, которое Вы коварно причинили мне и близким мне людям, был бы рад первым протянуть Вам руку и способствовать восстановлению Вашего доброго имени, если бы вы нашли в себе мужество публично раскаяться.

Посмотрите на судьбу Даниила Андреевича Остапова2. Он был обладателем большого богатства. И что же? Богатство ему не пригодилось, но страдания обелили его, а выступление в его защиту А. Д. Сахарова и И. Р. Шафаревича восстановило его доброе имя (копию этого выступления я Вам посылаю). Не скрою от Вас того, что их выступление во многом было результатом моего пред ними ходатайства. Если бы Вы нашли в себе духовное мужество раскаяться, Вы бы обрели во сто крат больше подлинных богатств и друзей, чем Вы сейчас имеете. Не будьте обмануты поклонением нескольких десятков Ваших истеричных обожателей. Они не спасут Вас, как не спасли, например, таких людей, как Введенский, Владимир (Путята) или как Распутин.

Отец Всеволод! Хочу признаться: со смешанным чувством понимания Ваших переживаний и предосудительным злорадством прослушал Ваш голос в фальшивом квартете синодального хора, пропевшем анафематизмы “злобному... чуждому Церкви” Солженицыну. У Вас было преимущество перед остальными солистами — Вы пели искренне. Вам не пришлось читать ноты с листа, мелодия была хорошо Вам знакома. Вы напевали её с любовью ещё до того, как она была включена в обязательный репертуар, хотя исполняли её Вы лишь вполголоса, “под сурдинку”. Но были и свои неудобства: Вам пришлось согласиться запеть в хоре, недостойном Вас, в срок, не Вами выбранный, и к тому же Ваша партия была подправлена казённым дирижёром. Я даже представляю Вашу досаду за основной просчёт: не решились сразу громко, во весь голос и широко — обошлось бы без антрепренёров из агентства и компрометирующих хористов — состоялся бы настоящий бенефис. Теперь же трудно поверить в бескорыстность. Вы пропели ответственнейшую партию громогласно, но вышло фальцетом, к тому же на неумные и оскорбительные слова. Получилось точно по Вашей цитации: “предмет отвращения”. При Вашей тонкой дипломатичности, высокой музыкальной (и не только музыкальной) интеллигентности это — тяжёлый, но закономерный и поучительный финал — имманентная кара за Вашу позицию, давно бывшую двусмысленной, теперь же, споткнувшись о Солженицына, ставшую однозначной.

Дорогой о. Всеволод! Что же такое с Вами? Не слышу Вашей проповеди, Вашей службы. Грустно, очень грустно. Слышал много того, что говорят о Солженицыне за границей. Иного я и не ожидал. Пусть они говорят, что хотят: это их понятие и их право. Я снова и снова читаю Ваше интервью и всякий раз убеждаюсь в правоте и справедливости Ваших мыслей. Прекрасно и ещё повторяю — прекрасно!

В прошлом письме я ничего не спросил о Владыке Ермогене. От всего сердца желаю ему здоровья. Всегда его помню. Как он себя чувствует? Как ему живётся? В день его имянин особенно вспоминал его. Владыке Ермогену я могу написать своё мнение и убеждение через Вас. Если же хотите, могу написать письмо прямо ему, но не знаю его адреса. Как Вам нужно, так и сделаю, если это так важно и так необходимо.

Дорогой о. Всеволод! За всё Вам сердечное спасибо: и за балычок, и за икру, и за всё Ваше доброе. Слышал Вашу проповедь 5/V о расслабленном. Да, все мы расслабленные, каждый по-своему. Слышал Ваше слово о самарянке 12/V — прекрасно! На днях слышал о слепом — великолепно! Спаси Вас, Господи!

Какое-то великое недоразумение произошло в том, что Агриппина нанесла Вам большое огорчение, и это при её преданности и любви к Вам! Зная её, ручаюсь, что она не злопамятна, и злого умысла у неё нет, нет и нет. Письмо к Лоуренсу она мне много раз читала, три раза и я сам его читал. Во всём согласен. И она это прекрасно знает. Я никогда ни с кем не бываю согласен, если у меня после... твёрдое, радостное и уверенное “да”. Все Ваши послания, Пассии, которые Вы мне обещали, но, к сожалению, пока ещё не прислали, я, благодаря своему невежеству, читаю много раз. Последние Пассии читал с большим вниманием и, можно сказать, с пониманием. Агриппина мне всегда внушает, что Вы особенный, Вы не от мира сего.

О. Всеволод! Я с удивлением и сочувствием узнал о том, что АПН исказило Ваш текст. Если это так, то мы все будем рады получить его и публично перед Вами извиниться за то, что явились жертвами провокации (в том, что касается Вашего последнего заявления). В связи с этим убедительно прошу выслать по моему адресу подлинный текст Вашего заявления. Если же Вы откажетесь передать этот текст публичности, Вы тем самым заставите подозревать Вас в грубой фальсификации с целью оправдания. Это, как вы понимаете, дало бы повод к гораздо худшим публичным обвинениям, чем те, которые выдвинуты в нашем открытом письме. Однако, я надеюсь, что эти подозрения окажутся несостоятельными, и что Вы дадите нам повод публично очистить Вас от главного из обвинений, если это Вам по понятным причинам сделать затруднительно.

Хотелось бы получить от Вас ответ как можно скорее, для предотвращения некоторых действий, которые могли бы последовать независимо от нашей воли.

Дорогой отец Всеволод! Посылаю Вам свою последнюю статью, которая может представить для Вас некоторый интерес. На стр. 24-26 Вы найдёте мой отклик на Ваше нашумевшее заявление об А. И. Солженицыне. При написании этих строк я руководствовался принципом: “Истина выше дружбы”, — и старался быть максимально объективным. Насколько это мне удалось, судите сами. Мне остаётся пожелать Вам здоровья и просить передать привет мною уважаемой Людмиле Сергеевне.

Дорогой о. Всеволод! Давно получил от Вас большое письмо. Вы правы, что Агриппина трудный человек. Она отдаёт все свои силы, часто последние, на все заботы и на всю большую любовь к Вашей семье. И всё же Вам с ней очень трудно. Я много-много думал, как быть с ней? Как облегчить Вашу и без того нелёгкую жизнь? А тут ещё о. Павел со своей любовью послал Агриппину на Ваши муки. Вот беда-то! Зачем же Вам послан великий труд, послано мученье? Я много думал, молился, как умею. И всё то же в ответ святое “да”, от которого свет, радость, мир и тепло. Я лично очень хочу дать Вам отдых от мученья с Агриппиной... Но — твёрдое “да”. Такова воля Божия. Слышал, что Вы и замену Агриппине нашли. Она очень страдает от этих замен, и мне её очень жаль. Всю свою жизнь она посвятила Церкви, а теперь уже и скоро уходить из мира огорчений...

Прошу прощения за “помпу”, которую я с Агриппиной постарался создать для Вашего сына. “Не ведаю, что творю”. Я всегда прошу её спрашивать только у Вас, а в данном случае она проявила самостоятельность. Дорогой о. Всеволод! Я прекрасно понимаю, что такой “помпы” делать было не надо. Нужно было только спросить Вас, и больше ничего. Всё бы было очень хорошо. Воображаю это “шествие” — удивленье, да и только! Бедная Агриппина! У неё очень доброе, хорошее сердце, но в данный момент не нужно было такого изобилия. Простите нас обоих. Мы оба повинны в чрезмерном старании. Я её попросил сделать для Иоанна всё хорошее — она с величайшей радостью согласилась и сделала!

Агриппина всё прекрасно понимает, но Вы справедливо пишете: обида, обида и обида во всём мешает ей жить. Всегда понимается как нужно, но выполняется с великим трудом. Я понял, что от своего раздражения она сказала Владыке Ермогену совсем не то, что было нужно. Явно, что она была очень раздражена и не помнила, что говорила. Верю я твёрдо, что все подвиги Агриппины в прошлом и настоящем приведут её к настоящему смирению, и она навсегда расстанется со своей жестокой обидчивостью. Она и трудная, и нетрудная... Я верю в скорый и хороший исход, и Агриппина Вас будет только радовать.

Слушаю Би-би-си, и мне показалось, что Лоуренс сказал (не он, конечно, а диктор), не называя имени, Ваши слова и свою мысль. Он согласен, что Солженицын не церковный деятель, а политический и прекрасный писатель. Да, так было сказано. Я думаю, что Лоуренс получил от Вас Ваше интервью. Оно немного перефразировано. Но как и кто переделал? Не понимают, что это делать надо только с согласия автора.

Дорогой о. Всеволод! Я Вас очень прошу, чтобы Агриппина причащалась не реже одного раза в две недели. Я её спросил, что она читает, ответа не последовало. Значит, ничего не читает. Прошу Ваших св. молитв.

P.S. Мне очень жаль о. Дмитрия Дудко. Спасибо Вам, Вы очень хотели вывести его на дорогу, но — увы! — ему не позволяет совесть. Вот как кто-то забирает в свои сети. Спаси Бог от этих сетей!

Дорогой о. Всеволод! Ещё раз за всё благодарю. За тёплое письмо, за доверие. Благодарю за приписку в письме Агриппины. Я её всегда прошу показывать Вам письма, которые она мне пишет, если Вам их читать нетрудно. Благодарю за терпение в отношении Агриппины, всегда молюсь за всю Вашу семью.

Дорогой отец Всеволод! Сердечно поздравляю Вас с праздником Успения Божьей Матери. Сейчас за всенощной в Вашем храме молился, как и ежедневно, о Вашем скором выздоровлении. Отец Димитрий, который также присутствовал на этом богослужении, просил меня передать Вам свой сердечный привет и пожелания скорейшего выздоровления. Ваша болезнь всех нас глубоко огорчила. Я, однако, надеюсь на быстрое и полное Ваше выздоровление. У моей мачехи несколько месяцев назад было то же, что у Вас. И вот, теперь она ходит по магазинам, стирает и даже сшила себе платье. Так же и Вы в скором времени (твёрдо верю!) будете служить у Престола Божия.

Мне очень жаль, что последнее время наши отношения несколько омрачились ...<неразборчиво> не столько идейного, сколько тактического характера. Прошу Вас, однако, верить в мою всегдашнюю к Вам любовь и уважение.

Прошу Вас также передать моё сердечное сочувствие Людмиле Сергеевне. Мне ли, видевшему столько болезней близких людей, не понимать, как тяжело видеть страдания любимого человека. Господь да ниспошлёт скорое утешение ей и Вам. Тяжело видеть болезнь близкого человека, зато какая радость наблюдать, как силы постепенно возвращаются к нему. Эту радость да ниспошлёт Господь Вашей супруге и всем нам, Вашим почитателям и друзьям, к которым причисляет себя и Ваш

Дорогой о. Всеволод! Знаю, что Вы больны. Вы слишком рано пошли гулять. Хотя и почувствовали себя здоровым, но гулять идти было рано. Я не врач, а врачи говорят, что рано. Не слышно Ваших служб и прекрасных проповедей. Грустно. .. С Божией помощью всё будет хорошо. Я очень рад, что с дачей получилось хорошо. Не так уж было трудно перевести. Вы теперь хозяин дачи. Агриппина уже не хозяйка. Всё совершилось по воле Божией. Никого не слушайте, если Вам будут что-либо говорить от ума. Левитин много намутит за границей. Всё это — политика. Снова повторяю о Солженицыне: Вы правы, кто бы и что бы ни говорили и ни писали.

Хотя я по-прежнему считаю сущность нашего заявления правильной, я не могу не видеть, что в него попали резкие выражения, недостойные в полемике между христианами (и этого нельзя оправдать наличием резкостей в Ваших заявлениях). Наличие этих резкостей является моей личной виной, которую не разделяют остальные лица, подписавшие это заявление. Далее в заявлении такого рода нельзя было не упомянуть о Ваших выдающихся заслугах перед Церковью. Это внесло бы необходимый баланс в это заявление. (Отсутствие такого баланса также нельзя оправдать несбалансированностью Вашего собственного заявления).

Наконец, я не могу признать того, что на содержание заявления существенно повлияли личные эмоциональные мотивы, причины которых Вам хорошо известны. Я также глубоко сожалею о резких личных выпадах против Вас, содержавшихся в моей личной записке, направленной Вам вместе с заявлением. Однако, видит Бог, я не предназначал её для публикации и ни единому человеку, кроме Вас, даже не показывал, так что её публикация в “Русской мысли” (20 июня) была для меня полной неожиданностью. Я прошу Вас простить меня за резкости, допущенные в ней.

Однако, говоря всё это, я искренне надеюсь, что и Вы критически отнесётесь к своим поступкам. В своё время Вы неоднократно подчёркивали то, что Церковь должна воздерживаться от участия в политической жизни, хотя я лично с этим не согласен, Ваше личное неучастие в ней было бы наиболее правильной линией поведения в будущем. Я был бы очень рад примириться с Вами лично. Вы отлично знаете, с каким исключительным доверием я отнёсся к Вам в начале нашего знакомства. Я не ограничиваю Вас в использовании моего письма, но хочу сообщить, что намереваюсь опубликовать другое открытое письмо за рубежом, где хотел бы придать имевшим место событиям надлежащее освещение. Заверяю Вас, что в мотивировке своих теперешних поступков я исхожу исключительно из того, что предписывает мне моя совесть.

Уважаемая редакция! В Ваших изданиях было опубликовано совместное письмо, осуждавшее заявление московского протоиерея В. Шпиллера против Солженицына. Со времени написания опубликованного Вами письма прошло около полугода, и теперь мне становится вполне очевидным, что в пылу полемики наряду со справедливой критикой в адрес о. Шпиллера были допущены различные несправедливые обвинения и резкости, недопустимые между верующими людьми. (Наличие этих резкостей ни в коей мере нельзя оправдать наличием их в заявлении самого о. В.). Авторам этого письма и, в частности, мне многие указывали на хорошо известный и нам факт, что о. Шпиллер длительное время являлся знаменем религиозного возрождения России. Проповеди о. Шпиллера служили и служат по сей день для многих объектом религиозного вдохновения. Люди, указывавшие мне на это, лишь скорбели о трагической ошибке о. Шпиллера, давшего возможность использовать свой высокий моральный авторитет в кампании властей против Солженицына. Именно так, в частности, расценивал поведение о. В. Шпиллера знавший его много лет А. Э. Левитин (Краснов) в своей статье о Д. Дудко.

Теперь я начинаю понимать то, что имелось две причины трагической ошибки о. В. Шпиллера. Одной из причин является то невероятно трудное положение, в котором находится духовенство в СССР. В этих условиях даже лучшим пастырям приходится идти на компромиссы с властью для того, что они считают сохранением Церкви. В этом они часто совершают много ошибок, ибо, пойдя раз на такой компромисс, трудно найти его разумные пределы.

Однако, нельзя не видеть, что другой причиной ошибки о. В. Шпиллера является столкновение двух типов веры, давно сосуществующих в Православии. Носителем одного типа веры, жертвенного, активно вмешивающегося в жизнь, явился Солженицын, а носителем другого типа веры, чисто сакраментального, призывающего к уходу от окружающей жизни, является о. В. Шпиллер. Поэтому его выступление против Солженицына в обычных условиях, когда оно не могло бы быть использовано в политических целях, могло бы иметь оправдание (хотя лично я считаю себя принадлежащим к такому же типу веры, как и Солженицын). Я искренне надеюсь на то, что все, кто читал заявление о. В. Шпиллера и наше письмо, от души простят их авторам все личные несправедливые резкости. На себя я возлагаю личную ответственность за проникновение этих резкостей в совместное заявление, ибо другие соавторы возражали против них. Теперь я вижу, что эти резкости не пошли на пользу, а лишь вызвали соблазн среди многих людей.

Быть может, причиной этих резкостей оказались некоторые личные мотивы, которые ни в коем случае не должны примешиваться к подобным дискуссиям. Особо сожалею о появлении в газете “Русская мысль” моей личной записки в адрес о. Всеволода, и которую я не предназначал для публикации и никому не показывал. Для меня до сих пор является загадкой, каким образом она попала в редакцию газеты. За все резкости, допущенные в ней, я искренне прошу прощения у адресата, хотя читатель может судить по её содержанию и о том, что я всегда оставлял открытой дорогу к примирению. После длительных размышлений и особенно сведений о тяжёлой болезни о. Всеволода я решил, что публикация данного письма явилась бы лучшим способом для такого примирения. Однако, я сохраняю уверенность в том, что все основные положения нашего совместного письма были верными. Они должны были лишь быть выражены иначе и составлены в духе любви, а не вражды.

Дорогой о. Всеволод! Благодарю Вас за тёплое письмо, за грибы, и часы, которые мне были очень нужны, за всё благодарю. Слышал о Вашей болезни во всех подробностях. Очень огорчён. Теперь Вам особенно нужно беречь себя. В Покров Вы не служили из-за нездоровья. Снова и снова повторяю: Вы всем нам нужны, Ваше духовенство осиротело без Вас. А паства?.. Очень много молодых, которым требуется разъяснение церковной службы, разъяснение св. Евангелия. Они тянутся к новому для них в Церкви. Вы же хорошо молодёжь понимаете, можете ей всё уяснить. Священников мало, которые бы не смешивали церковь с политикой. Ваши знакомые почувствовали, что они слишком грубо заявили свои права на Вас, т. е. они не предполагали, что Вы будете говорить о Солженицыне не так, как они думают. Просчитались! Слышал отрывки из “Архипелага-Гулага”. Да, всё так было, как у Солженицына описано, в моём лагере. Возможно, что в других лагерях было и хуже.

Теперь Левитин будет писать о Церкви через призму своих понятий, иногда и ложных. Он много намутит. Всё это скоро наскучит загранице, т. к. почти во всех странах неспокойно, все недовольны. А заграничное духовенство? Приезжают к нам, им оказывают внимание, гостеприимство и т. д. Некоторые принимают за правду всю видимость, а те, которые не бывают у нас, тоже заняты политикой и рады принимать Солженицына и Левитина за “поборников Православия”.

Радуюсь за о. Дмитрия Дудко, лишь бы снова не подпал под влияние сильных мира сего. Слышал о том, как Вы заботились и о нём, Вы много потрудились, чтобы он служил. Агриппина передала мне, что был в Москве Владыка Ермоген. Самочувствие его, как будто бы более или менее хорошее. Когда будете писать ему, передайте низкий поклон. Макарцева1 заменили другим, более интеллигентным, знающим, бывшим секретарём советской миссии в ООН. Вот какой знатный человек! А что будет для Церкви?.. Слышал о Митрополите Никодиме. Он теперь экзарх Западной Европы, вместо митрополита Антония Блюма. Он умный, умеет изворачиваться, но вряд ли ему будут оказывать любовь. М. Антония за границей любят. Мне так кажется, но возможно, я ошибаюсь в делах заграничных. Вы же много знаете...

Хорошо, что наконец защитился Андрюша2, и, кажется, — блестяще. И это — работа Ваша, Ваше терпенье напоминать ему. Сам он один без Вашей помощи не успел бы в этом деле. Теперь буду просить Вас об Алле3, которая один раз у Вас исповедовалась. Она не больна, она одержима. Эту семью я знаю очень давно. Знал ещё её дедушку и бабушку. Оба — настоящие христиане. Отец же Аллы был крепкий атеист, да и мама — неверующая, на неё повлиял дух времени. Вам трудно с Аллой. Я бы хотел Вашей помощи просить о. Александра пригласить её, но только домой. Я ей об этом писал. Она обещает, но, как я понял по её письму, она хочет совершить это только у Вас. Решить этот вопрос я сам не могу, зная Ваши болезни. Она как будто согласна и в храме. В день имянин Иоанна служил литургию, после — молебен, всех Вас поминал. Слышал Ваши проповеди о горчичном зерне, о Лазаре, и ещё другие, мы с Агриппиной были за Вашими литургиями. Какая отрада!

Теперь о даче. Дорогой о. Всеволод! Что так беспокоитесь о даче? Какая это дача?! С позволения сказать, изба деревенская, да кухня — сарай, которую ещё надо чинить. Это, ведь, не вилла парижская, где ванны и прочие удобства. Агриппина — не хозяйка дачи. Это не облагодетельствование, это — воля Божия. Агриппина знает, что такое воля Божия, и она с большой любовью это делает, она видела на себе очень много воли Божией. Прекрасно понимаю: Вы образованны, умны, так много всего знаете, бывали за границей, принимаете знатных людей — и вдруг печётся о Вас человек, который Вас не видел. Правда, странно! Да ещё какая-то идиотка Агриппина, с тяжёлым характером, служит Вам. Простите, что я так Вам пишу. Я пишу Вам откровенно всё, что, мне кажется, надо Вам высказать.

Дорогой о. Всеволод! Сердечно благодарю за прекрасные мандарины. Ещё раз поздравляю Вас со всеми праздниками. Как Вы себя чувствуете? Что Вам говорят и советуют врачи? Дорогой о. Всеволод! Меня очень заботит болезнь Агриппины. Я с вами вполне согласен: пусть попробует гомеопатию, если не поможет, то и вреда не принесёт, а от ножа она, возможно, и не уйдёт.

Дорогой о. Всеволод! Разделяю все Ваши страдания. Будьте мужественны. С нами Бог! Всё будет хорошо. Вашу болезнь облегчает любимый Вами и мной Ваш сын. Земно кланяюсь Вам и Вашему сыну. Всегда с Вами.

Дорогой о Господе о. Иоанн! Мне передали о Вашем намерении навестить меня, когда Вы проезжали через Москву, и также Ваши добрые пожелания, очень меня тронувшие. Я очень и очень сожалею, что по состоянию здоровья никак принять Вас не мог. Месяц пролежав в больнице, где прошел через одну операцию, я был перевезён сюда, в деревню, откуда и пишу, чтобы здесь пройти подготовку ко второй операции, ожидающей меня в октябре. Сюда приезжают и лечащие врачи, и сестра милосердия, делаются всевозможные лечебные процедуры, среди которых как бы я мог разговаривать? Встретиться же с Вами, мало сказать, как я хотел!

Посланцы, сначала Ваш, потом мои, рассказали мне, что теперешнее Ваше мнение и оценки деятельности Солженицына — касающиеся Церкви, сблизились с моими. Услышать об этом мне было очень лестно и радостно. Радостно потому, что теперешние Ваши взгляды приблизились, если не совпадают, не к моим взглядам и некоторым оценкам, а к тем, которые принадлежат среде верующих у нас, Вас всегда привлекавшей и интересовавшей среде, которой Вы дороги и ближе по духу, чем кто-нибудь из богословов и церковных деятелей за границей. Я ведь только пытался как-то выразить их. И в этом был ею поддержан.

Однако, такая осторожность не обрекает нас на бездействие. Возьмём хотя бы (“хотя бы” не подходящее слово — речь пойдет о столь важной стороне нашей жизни!) установившуюся некогда практику “говения”. Она неприложима, когда причащаются каждые две недели... А ведь у нас есть места (один очень посещаемый как раз неофитами монастырек), где причащаются все каждый день. Другое: катехизация “оглашенных”. Её нет, и она есть, и там, где есть, она необычайно своеобразна и многообразна. И как одно, так и другое очень ново. Вот о чём мы бы с Вами разговаривали, дорогой мой о. Иоанн, если бы мы встретились. О том, что происходит в среде верующих, Вас всегда интересовавшей. В той, которая Вам стала сейчас ближе, чем прежде, и к которой Вы стали гораздо ближе и ещё дороже! Пишу Вам, не зная Вашего адреса, через Марину Сергеевну1, которую очень прошу Вас уверить в том, что я вовсе не такой уж оптимист, каким могу показаться по этому письму. Но и не пессимист, это верно. Рациональные выкладки пессимистов — таких выкладок может быть бесконечно много — меня ни в чём не убеждают: двадцать четыре года с лишним я настоятельствую в одной церкви Москвы, руковожу одним приходом — и так хорошо знать, что дважды два может быть пять, а не четыре! И прав был Достоевский, считавший, что “стоять перед дважды два четыре и с опущенными руками — недостойно человека”. Он забыл добавить: верующего в промысел Божий, в милость Всемилостивого, в силу благодатных даров, не оскудевающих.

Очень бы хотелось сказать Вам “до свидания”. Вы так много путешествуете... Хочу попросить Вас передать о. Александру Шмеману мой почтительный и самый сердечный привет. Я совершенно убеждён в том, что в чем-то самом важном, на большой глубине, мы все гораздо ближе друг к другу, чем кажется, несмотря на различие планет, на которых живем... Людмила Сергеевна (жена отца Всеволода. — Ред.) просит Вам передать её лучшие пожелания и сожаления, что в этот Ваш приезд мы не увиделись. Прошу Ваших святых молитв для меня и всей моей семьи.

P.S. Извините, пишу на машинке — руки еще не в порядке.

Дорогой о. Всеволод! Получил Ваше тёплое длинное письмо. Сердечно благодарю. Знаю, что 20 числа Вы должны лечь в больницу на вторую операцию. Всегда мысленно с Вами. Идите спокойно на операцию, всё будет хорошо с упованием на Господа. Не ограничивайте Агриппину только готовкой пищи. Я знаю, она хочет чем-то помочь Вам лично, как и многие другие.

Не смотрите на себя так, что Вы неполноценный человек в смысле службы и исповеди. Поздравление (?) нужно не “вместе”, а во главе, как всегда. Вы знаете о Варваре? Вспомните её, очень грущу о её гибели. Как нелепо!.. Сыну Вашему земной поклон. Пусть не смущается новой работой — всё нам даётся свыше, мы же все очень мало понимаем. Домочадцев Ваших всегда помню. Ещё раз говорю: мысленно всегда с Вами. Напишу подробнее письмо потом. Сердечно благодарю за подарок — прекрасный пиджачок. Читал в “Советской культуре” статью, что прислала Агриппина. Спасибо.

P.S. Прошу прощения за помарку.

Дорогой о. Всеволод! Вы меня простите за бумагу, на которой Вам пишу. В сравнении с Вашей заграничной, она такая плохая. Правда, я никогда не обращаю внимания, на какой бумаге написать, лишь бы голова моя соображала хорошо, да руки слушались, а так не всегда бывает. Благодарю Вас за очень тёплую кофточку, хотя у меня ещё есть другая Ваша, хорошая. Спасибо за любовь Вашу. Мне стыдно принимать. У Вас очень много расходов. Вы — большой корабль, Вам и плавание большое. Я же сижу в лесу тихонько, мне очень мало нужно. Слышал Вашу проповедь о мытаре и фарисее. Я её слушал много раз, и каждый раз — всё новое и новое. Нельзя выразить словами благодарность за то, что Вы всем нам даёте, такое глубоко духовное.

О. Дмитрий совсем сошёл с ума. Много глупостей он творит, и никто не может ему помочь. Сам себе голова, он уверен в своей правоте. Жаль его! О. Всеволод! Позвольте мне Вам задать вопрос. Мне показалось, у Вас как-то подчёркнуто о загранице, о классах. Там, мол, всё хорошо в сравнении с нами, а мы — что? Может быть, я не прав? Вы рассуждаете: вот эта умная, та — учёная, этот — аристократ, а тот — плебей и т.д. Не сердитесь на мои слова. Я с Вами разговариваю и мелю всё, что думаю.

В отношении Агриппины я совсем сражён, что такое с ней? Я её знаю с 1926 года. Никогда ничего мне не сказала о классах. Я вместе с ней встречал аристократов, как например жена о. Михаила Шика Н. Н. Шаховская. Агриппина была у Елизаветы Фёдоровны, будучи ещё совсем молодой. И как она её любила и вспоминала о ней и теперь с любовью вспоминает. Я не смею себя сравнивать с Вами. Боже сохрани! Мои чада — самые обыкновенные грешники. Были всякие: и учёные, и неучёные. Что-то я не замечал зависти у Агриппины к этим учёным. В чём же дело? Я писал, что Агриппина не подходит к Вашему дому, имея в виду Ваш аристократический дом. А что она не подходит к большевикам, в этом я никогда не сомневался. Дух у неё совсем не большевистский. Я как-то шутя ей сказал: “Агриппина, ты большевичка”. Но это с моей стороны была глупая шутка. А что ещё, её ежедневные хождения по театрам без разбора, лишь бы посмотреть? Правда, она всегда была любознательна. Лично я воспринимаю не всю интеллигенцию, дух не принимает... Простите, много понаписал. Может, что есть и обидное для Вас. Простите за мои глупые размышления. Мне говорили, что у Вас очень утомлённый вид. Когда... <далее текст не сохранился>

Дорогой отец Всеволод! Посылаю Вам самый сердечный привет и пожелания к св. Празднику и желаю Вам восстановления сил и новой помощи Божьей в наступающем году. Ваше письмо от 27-го сентября было для меня большой радостью: для меня было огромным разочарованием — не найти Вас в Москве. Но вот “своя своих” встретили, и мы можем продолжить обсуждение, которое мы начали ещё в 1973 году на Вашей квартире, в Москве.

Вернувшись домой, я узнал о ещё новом проявлении деятельности Солженицына, о которой и Вы скоро узнаете. Тут уж, увы, не просто “опрокидывание бочки со святым миром” по недоразумению и “интеллигентскому” непониманию сути церковности, а прямая ложь, в которой он не хотел “жить”, а вот теперь даже, как будто, в ней и услаждается... Тут уж пахнет каким-то весьма зловещим духовным падением, которое, м. б., для Вас — не сюрприз, а для нас тут — огромное разочарование. Я помню, конечно, о Ваших предупреждениях и, должен сказать, что и сейчас не раскаиваюсь в том, что не хотел Вам тогда верить: доверие к людям и надежда на то, что они пробьют стену и что, благодаря им, свет начнёт светить и им самим, и всем нам, суть всё же добродетели, от которых не следует отказываться. Впрочем, и Вы пишете, что Солженицын стал “поводом, чтобы можно было говорить о ...подвигах”. Действительно, благодаря ему, о них теперь говорит весь мир... А потом, вдруг, гордость, соблазн и проявление самой нецерковной “интеллигентщины”...

В оценке же церковной жизни мы с Вами, конечно, и тогда, и сейчас вполне согласны. “Опрокидывателей бочек” у нас тут даже больше, чем у Вас, по понятным причинам: и в наших попытках выразить и защитить подлинную церковность, нам нужна Ваша помощь в духе того, как действует и говорит, например, Владыка Василий Кривошеин1. Вообще, нет большей радости, чем опыт единства церковной жизни, хотя “планеты”, на которых мы живём и разные, и формы, в которые эта церковная жизнь облекается — тоже разные. А евхаристическое возрождение и у Вас, и у нас — одинаковое основание и надежда на будущий рост церковного организма. Это я очень сильно почувствовал в это моё посещение Москвы, более сильно, чем два года тому назад, вероятно потому, что было больше времени и не было (почти) ограничений, связанных с групповыми поездками. О. Александр Шмеман очень благодарит Вас за память и привет и просит меня передать Вам его уверенность в том, что в самом (и единственно) важном, он чувствует своё полное духовное единство с Вами.

Ещё раз, молитвенно желаю Вам скорого выздоровления и новых сил.

Дорогой о. Всеволод! Сердечно благодарю Вас за все Ваши тёплые письма. Слава Богу! Слышу все Ваши службы после тяжёлой, очень тяжёлой операции. Голос слабый, а потом всё сильнее, и сегодня 7/II совсем хороший, а 8/II (Ваша проповедь о Закхее) голос уже Ваш, настоящий, как до операции. Как я радуюсь, что Вы снова со своей паствой, со своими собратьями, и всё как будто бы начинает принимать прежний вид, и уже чувствуется Ваше руководство. Спасибо Вам за прекрасные, доходчивые до простой христианской души проповеди. О Вашей болезни до меня скупо доходили вести, т. к. держалось в секрете. Зачем? И так было тяжело, а тут ещё засекречено сильно. В голову лезли всякие страшные мысли как у Агриппины, так и у очень многих.

Все Ваши письма очень внимательно читал и перечитывал. Постараюсь на всё кратко ответить. Вижу из Вашего письма от 10/XII 75 г., что многое дала Вам Ваша болезнь, окружение персонала, больных и т. д. Для Вашего сына — тоже жизненный опыт, чего ему никогда не приходилось знать и видеть. Земно кланяюсь Вашему сыну за то, что он сделал для Вас, за весь его уход за Вами в Вашей тяжёлой болезни. Ему будет только хорошо.

Кто часто причащается, может исповедоваться кратко, тем более Вы хорошо знаете жизнь исповедующихся у Вас людей. А в месяц или в полтора месяца 1 раз можно исповедоваться более подробно. Я не могу согласиться, что в церквах надо многое изменить. При Патриархе Сергии (Вы об этом помните, хотя и были в это время за границей) обновленцы всё испортили и надолго. Снова будут непоминающие1, снова будет скорбь. И теперь, я знаю, как многие страдают, ищут непоминающих, и, увы, попадают в ловушку, или уходят в секту. Хорошо было бы, чтобы молодёжь, если она ищет Бога по-настоящему, не обращала внимания на то, как старушки лезут к причастию, расталкивая рядовых стоящих. Не в этом дело.

Письмо от 18/I 76 г. Сердечно благодарю за поздравление с днём Ангела. В Ваш день Ангела я горячо молился о вашем здравии. Земно Вам кланяюсь, что Вы благословили Агриппину переселиться в квартиру 13 в том же доме. Такова воля Божия. Спасибо за все заботы о ней. <...> Из Ваших писем вижу, что Вам с Агриппиной очень трудно. Повторяю, Вас можно от неё освободить. Я неоднократно писал Вам, что она преданный Вам человек. В этом я убедился всецело во время Вашей болезни. Она очень к Вам привыкла, любит всех и Вам лично предана. Я всё сделал по воле Божией и совершенно спокоен за все мои слова и действия. Много хорошего рассказывала Агриппина о Людмиле Сергеевне. Дай Бог ей здоровья! Но Агриппина для Вас тяжела, чего она и не скрывает. И Вы можете от неё освободиться, и нет нужды об этом меня спрашивать. Я уверен, что у Вас будут помощники во много раз лучше её, а главное — послушнее и легче характером. Она и завистливая, и такая, и сякая, и злая, и чего только у неё нет! А всё-таки, она очень хорошая и всё же послушная. Агриппина вся в слезах рассказывала, как Вы подняли тяжёлую сумку. Зачем? И виной была она, Агриппина. Берегите своё здоровье. Оно всем нам, православным людям, нужно. Ваши проповеди все слушают с огромным вниманием. Постепенно будете оживать, но не перетруждайтесь, не пересиливайте себя. Прочёл к Вам письмо о. Иоанна Мейендорфа. Я другого и не ожидал. Жаль, что не поняли сразу. Ваше письмо, как всегда, прекрасно. В начале всё так бывает: схватят приехавших из России, слушают с увлечением, а потом поймут, чем пахнет. Церковь не должна быть связана с политикой, ни в коем случае.

Если можно, передайте, пожалуйста, о. Александру, что он может спокойно покупать дачку, и все его желания правильны, но только всё это пусть будет без увлечения. За всю его семью молюсь, прошу и его св. молитв. Благодарю его за тимирязевцев. Они очень довольны. Получил Вашу проповедь на праздник Сретения. Прекрасно! Слушал несколько раз с большим удовлетворением. Как Вы нужны в своей собственной церкви, своим собратьям. Вы знаете, что без Вас было не то. Скоро уже исполнится 25 лет, как Вы служите в этой церкви. Так мне передавали. Я слушал все Ваши проповеди с самого Рождества, и вот последняя о “блудном сыне”. Все они доходчивы. Вы, о. Всеволод, совсем не полукалека! Я думаю, Вы сами понимаете, как Вы нужны церкви здесь у нас в России, куда Вас послал Архиепископ Серафим3.

Всех поздравляю с наступающим Великим Постом и желаю всем добрым подвигом подвизаться. Благодарю за тёплую кофточку и носочки. Всё во-время, всё очень хорошо. Спасибо за календарь. Земно Вам кланяюсь, прошу прощения. Всех Ваших домочадцев всегда помню. За всё сердечно благодарю.

P.S. Если можно, пожалуйста, пришлите мне труд Евгения Трубецкого “Смысл жизни”. Точно не помню названия этого труда. Помнится, он закончен чуть ли не в 17-ом году.

Дорогой о. Всеволод! Простите, что до сих пор не поблагодарил Вас за Ваши заботы обо мне. Очень благодарю за всё, особенно за календарь и книгу. Какая-то странная фотография святейшего Патриарха Пимена. Это скорее не добрый пастырь, а исполнитель приказов Куроедова. Да, к сожалению, многие архиереи, митрополиты и весь сонм святителей помогает Куроедову. Мы все сами во многом виноваты. Вы больше меня знаете, что сейчас в Церкви. Приближаются тяжёлые времена, ещё тяжелее. Но с нами Бог, и мы с Божией помощью всё переживём.

Получил письмо через Агриппину Николаевну от Зои, которая была у о. Иоанна. Она стремится к Вам, не прошу за неё, пусть ждёт до Пасхи. Кто-то ей обещал непоминающего духовника. А как Вы на это смотрите? Дорогой о. Всеволод! Я очень беспокоюсь, не тяжким ли бременем легла на Ваши плечи Агриппина. Я хорошо знаю, как она предана Вам. Но она ранима, хотя и молчит, но переживает всякие Ваши неприятности. Может быть, её основной грех — это ранимость. Получая от неё письма, я вижу, как она растёт духовно. Это — Ваша работа. Земно кланяюсь за неё. Поздравляю Вас с Великим Постом. Помолитесь за меня, чтобы Господь сподобил дождаться св. Пасхи. Чувствую себя всё время очень слабым, больше всё полёживаю. Хотел бы Вам так много сказать, но что-то устал. Вы меня и так поймёте. Молюсь за всю Вашу семью. За сына не волнуйтесь. Терпение везде нужно, а ему — особенно. Земно кланяюсь, прошу Ваших св. молитв.

P.S. Поздравляю о. Николая с наградой. Как он к ней относится? Ещё раз за всё благодарю.

P.S. Как живёт Владыка Ермоген? Пожалуйста, передайте ему мой низкий поклон. Прошу его св. молитв.

Дорогой о. Всеволод! Спасибо Вам за всё, за всё: за терпенье, за любовь Вашу к Агриппине, за всяческие терпенья. Я слышал все Ваши последние проповеди. Не льщу, говорю правду: прекрасно. Господь даёт Вам силы и мудрость. Раздавайте эту мудрость Вашей огромной аудитории, питайте живой водой из кладезя Христова. Мне бывает всегда очень грустно, когда милое чадо обращает внимание на сардинку, съеденную в неположенное время. Меня всегда это очень сердило. О митрополите Никодиме я с Вами согласен. Простите меня, я просто проверял себя — наши мысли одинаковы. Я много думал о м. Никодиме. Боюсь его осуждать, но многие его поступки как-то удивляют.

Я не смею учить Вашего сына. Он умный, но не в меру горячий. Хорошо было бы, если бы он сам ничего не предпринимал, т. е. ухода куда-то, не спешил бы уезжать из Москвы. <...>Я люблю Вашего сына, но скажу: он очень опрометчив, это в его характере. Служу редко, больше бываю у Вас. Ваши певчие то хорошо поют, то врут, а всё же стараются. Спасибо о. Александру, что он Даниловских поддерживает, разрешил часто причащаться. Пожалуйста, передайте ему мой земной поклон. Слышал об о. Василии много нелестного. Бог его будет судить. Таких сейчас большинство.

P.S. Очень хочу, чтобы Ваши Пассии были подписаны Вами, а этого нет. Почему? Дорогой о. Всеволод! Теперь уже до осени я ничего Вам не напишу, да и Вы будете очень заняты. Вам не до писем. Будьте все живы и здоровы — будем радоваться, если услышим Ваши беседы, которые я очень ценю.

Я получил письмо от неведомой Ирины. Написала так много, но я не понял, что ей от меня надо. Она была знакома со Зверевыми и когда-то видела меня там молодым. Помню Зверевых. Те из них, с кем я был связан, все умерли. Горе, если Церковь попала в непоминающие, и если эти непоминающие — невежественные люди. Как всё искажено! Тем, кто в этой Церкви бывает, покоя нет. Что с ними делать? Дорогой о. Всеволод! Простите меня, я очень прошу Вас не посылать мне писем незнакомых мне людей. По моей старости мне трудно разбираться в этих письмах. Если Вы узнаете, что кто-то хочет мне послать письмо, прошу Вас отказывать таким людям. Спасибо Вам за Сашу, Андрюшу и Володю. Вы их очень поддерживаете.

<...> Слышал о новой работе Вашего сына. Пусть потерпит, всё уляжется, и снова засветит солнышко. Очень прошу его по возможности смиряться, его там любят. <...> Спасибо, что прислали Агриппину. Я нашёл её в очень плохом состоянии. <...> Очень прошу Вас, чтобы только Вы один были руководителем Агриппины. Это моя последняя к Вам просьба. Благодарю Вас за всё: за прекрасное бельё, за тёплую кофточку, за Пассии, за ваши заботы и любовь. С большой благодарностью принимаю бельё, только мне стыдно: ведь его подарили Вам, а вы себя лишили этого белья. Все Ваши даты знаю, всегда молюсь, особенно в эти дни, но не имею возможности поздравить. Простите. Всегда вспоминаю вл. Ермогена. Пожалуйста, передайте ему низкий поклон. Прошу его св. молитв.

Мир тесен. Вы кратко пишете о поездке в Таллин. А Вас там видели, весь Ваш отдых, Ваши прогулки. Это мой врач и его брат, живущий в Америке. Он приехал в Таллин и вызвал туда Вл. Н. Они и жили в Вашей гостинице и пробыли там 12 дней. От Вас они оба в мужском восторге, описывали даже Вашу одежду. Брат моего лечащего врача Вл. Н. живёт в Нью-Йорке, привёз мне много сведений. Слышал я от него об о. А. Шмемане, о его работах. Мой врач — не великий учёный. Его тащат работать в Москву, но он отказался. Он сказал, что в Москву поедет только после моей смерти, “с горя”.

P.S. Агриппину я очень отругал за то, что она взяла письмо от незнакомой мне Ирины и переслала мне. Очень прошу Вас присылать мне письма только через Ваше разрешение. Наша с Вами переписка была прервана почти на целый год. Надеюсь, что она опять возобновится. Прошу Вас беречь себя. Вы так нужны всем нам. С любовью,

Дорогой о. Всеволод! Как Вы себя чувствуете? Бывают ли у Вас врачи? Что они Вам говорят? Слушаю Ваши проповеди. Хорошо Вы сказали о том, какое куда семя упало. Так ясно, так глубоко. Думаю, все слушающие поняли, и все унесли с собой домой разные сравнения. Как Вы провели свой отпуск? Благодарю Вас за Агриппину. Благодаря Вам, её поместили в больницу и проверили её состояние. Как Вы думаете: нужно ли ей иметь контакт с Наташей1, матерью Аллы? <...> За разрешением недоуменных вопросов Агриппины я её посылаю к Вам, а Вы — ко мне. Понятно её раздражение: она считает себя мячом, который бросают во все стороны. Очень Вас прошу, если Вам она не так уж тяжела, примите её, не бросайте как мяч... Это моя просьба, а не приказ.

Дорогой о. Всеволод! Как Вы истолковали моё последнее письмо? Мужчины, врач и брат его (не знаю, кто он по профессии) заинтересовались Вашей внешностью с очень хорошей стороны. На обоих Вы произвели очень хорошее впечатление. Я им показал Ваши фотографии, слушали Ваши проповеди, нашли, что у Вас вид учёного, много обаяния и т.д. Если что не так написано, прошу прощения, со старика не взыщите. Служу я нечасто, немощи прибавляются. Всех Ваших домочадцев всегда помню. Прошу Ваших св. молитв.

P.S. Как здоровье Владыки Ермогена, бывает ли он у Вас? Передайте, пожалуйста, низкий поклон, всегда его вспоминаю, прошу его св. молитв.

Дорогой о. Всеволод! Поздравляю Вас со днём Ангела, всегда с Вами. Помните, что Вы так нам всем нужны. Очень люблю слушать все Ваши проповеди. Во многом Вы мне помогаете, сам не зная того. Очень прошу взять под своё руководство Агриппину. Прошу прощения за все огорчения, которые Вам причинила она. Виню во всём только себя. Спасибо Вам, в больницу она поступила только благодаря Вам, благодаря Вашей заботе. Ещё раз поздравляю Вас и всех Ваших домочадцев с дорогим имянинником. Чувствую Ваши молитвы. Если возможно, пришлите мне Ваше слово на отпевании. Слышал, что прекрасная мысль! Слышал Вашу проповедь о любви. Спасибо. О сыне не сокрушайтесь, всё так должно быть. Он хороший, только всё очень спешит. Земно кланяюсь, за всё благодарю.

P.S. Я думал направить Агриппину к одному врачу. Не вышло.

Вижу из Вашего письма, что всех Ваших “замечательных” людей Агриппина переносит с большим трудом. Жаль мне Агриппину. Прав я или нет, но мне кажется, она Вам не ко “двору”. Я в ней всегда видел и вижу самоотверженность не без любви. С ней, может быть, Вам говорить скучно? Нет большого ума... не интересна... Объясните, пожалуйста, что значит у Агриппины “специфический вид тщеславия ...страшного?” Как понять? Хочу от Вас разъяснения. Глуп стал, не понял. Благодарю за маслины, за всё, за всё. Ещё раз поздравляю с праздником Вас и всех, кто с Вами.

Дорогой о. Всеволод! Поздравляю Вас с праздником Рождества Христова. От всего сердца желаю Вам здоровья. Спасибо Вам, с большим вниманием слушаю Ваши проповеди. Как Вы много делаете для вновь пришедших в церковь, да и для давно верующих, которым мы мало, слишком мало проповедовали с амвона. Вас Сам Господь послал к нам. Как много сейчас неофитов! Помоги Вам Господь! Всех Ваших чад и домочадцев поздравляю с праздником Р.Х. Всех ваших собратьев поздравляю с великим праздником Р.Х. Вместе с Вами сослужил 4/XII. Очень был огорчён ответным словом Вашего архиепископа. Все из моих, кто был в Вашем храме на празднике, решили, что архиепископ не понял смысла Вашего слова. Я всё время слушаю и недоумеваю, в чём же дело?.. Как услышу тревожное о Вашем здоровье, тревожусь сам. Всех собратий, чад, домочадцев Ваших всегда вспоминаю.

Дорогой о. Всеволод! Благодарю за Ваше тёплое письмо. Очень рад, что Вы мне прислали письмо, напечатанное на машинке. Я стар стал, и мне очень трудно разбирать Ваш почерк. Очень стараюсь, но разбираюсь с великим трудом. Правда, я и сам пишу неразборчиво. Сердечно благодарю за любовь Вашу. Получил Ваши маслины, календарь. За всё Вас благодарю. Получил Ваше слово, сказанное на отпевании Пастернака. Сказано прекрасно о любви. Я сильно сомневаюсь, чтобы из Ваших преданных чад нашлись такие, которые от Вас для себя ничего не желали, главное, внимания.

Агриппина всю свою жизнь посвятила церкви, для нас, а в результате получился из неё человек не духовный, а душевный и безнадёжный?! Много я об этом думал... наверное, я хочу себя оправдать? Трудные были времена во всех отношениях: и холод, и голод, и нищета... Я очень болел. Она буквально выхаживала меня... И ко всему этому я строгий, требовательный. Много говорил я ей только о послушании, не умел многого ей объяснить! Дорогой о. Всеволод! Вы хотя редко, да всё же служите, говорите, и мне передают Ваши проповеди. Ими утешаюсь не один я. И мы, слушающие Вас, понемногу будем из душевных переходить в духовные, помаленьку с Божией помощью будем расти. Простите меня: уж таким я Вас чадом наградил!.. Просто ужас! Стараюсь служить в праздники, также как и Вы слабею. Вашему сыну сейчас трудно, но с Божией помощью всё образуется. Без труда ничего не бывает, особенно ему. <...> Очень рад, что не бываете в патриархии. Солженицына многие стали правильно понимать. До меня дошли слухи из Нью-Йорка. А как к нему отнеслись раньше, какие были споры! Но всё же и теперь многие за него. Придёт время — поймут правильно.

Всегда за всех Вас молюсь. Прошу Ваших св. молитв. Всю Вашу братию всегда поминаю. Храни Вас Господь, дорогой о. Всеволод. Поздравляю со всеми праздниками.

Дорогой о. Всеволод! Все праздники за всеми службами мысленно был с Вами. Хорошо Вы сказали об Иоанне Крестителе. Это — новое, прекрасное, никогда это не приходило в голову, да я предполагаю, вряд ли у кого были эти мысли. Несколько раз слушал Вашу проповедь. Слушал службу Крещения — прекрасно! Но гром посуды, шум толпы, вздохи, вопли наводят грусть. Об этом мне передавали очевидцы. Грустно за Сашу Салтыкова. Его мама восстаёт на него. Она всё ещё непоминающая. А Т. М. Некрасова подбадривает её в этом. О. Никита — явно сектант. Вот в эти сети улавливаются люди, которые себя посвятили духовной жизни, а что получается! Пока в церковь ходить можно, а там видно будет. Дорогой о. Всеволод! За всё Вас благодарю. Спасибо, что Вы разрешаете причащаться в Крещенье. Этого не разрешалось в приходах, так и повелось доныне.

P.S. Дорогой о. Всеволод! Благодарю Вас за такой тёплый подарок. Я что-то всё мёрзну, и Вы согреваете не только мою душу и сердце, но и тело Вашими заботами. Земно Вам кланяюсь за вашу любовь, принимаю без всяческого смущения, а с большой благодарностью. Всегда все Ваши проповеди слушаем с большим интересом. Благодарю Вас за поздравление. В следующем моём письме в ответ на Ваше последнее письмо напишу более подробно. Всегда всех вас вспоминаю с радостью и любовью. Вспомните обо мне. Примите мою самую глубокую благодарность за всё.

Теперь отвечаю Вам на вопрос Агриппины, заданный ей Людмилой Сергеевной. Она спрашивала, какой рецепт грибов — маслят, посланных мною Вам. Отвечаю. Я ничего не умею делать. Просто набрал в лесу немного грибов, их отварила М. Н., а я вложил туда много любви к о. Всеволоду. Вот и вкусно получилось. Просто! О. Всеволод много говорит о любви. Прошу передать мои поздравления всем Вашим собратьям, живущим в мире, любви друг с другом. Если будете поздравлять владыку Ермогена, поздравьте, пожалуйста, от меня.

Христос Воскресе! Дорогой о. Всеволод! Очень, очень хочу читать Ваши Пассии. Много Вы потрудились над ними. Спасибо Вам за все Ваши труды. Спасибо за Агриппину: Вы дали ей читать сочинение Зёрнова “Вселенская Церковь и Русское Православие”. Ей это очень интересно, на многое открыли ей глаза. Прошу прощения за неё, что она осмелилась влезть к Вашему сыну в ящик, “как вор и разбойник”. Простите ей этот великий “грех”. Вы всё слабеете, очень устаёте? Сокращаете приём своих чад, мало времени на отдых? Как грустно! В Акмолинске при всём моём желании я не мог служить преждеосвященной литургии. У всех нас ссылка не была такой, как у князя Меньшикова, немного иначе. Дорогой о. Всеволод! Простите меня, может быть, я дерзновенно поступил, сказав тимирязевцам, чтобы они отдали о. Александру церковные принадлежности? Как Вы на это смотрите? Это не моя воля, а Божия. Кто знает, как будут все церковные дела в нашей высшей иерархии. Может быть, всё это пригодится? Все эти вещи остались от непоминающей церкви. Мне бы следовало с Вами посоветоваться. Простите, пожалуйста, за самоволие. Ещё раз спасибо за все Ваши проповеди и Пассии. Всю Вашу братию вспоминаю с любовью, земно кланяясь, за всё благодарю. Вспоминаю всех Ваших домочадцев. Прошу Ваших св. молитв.

Христос Воскресе, дорогой о. Всеволод! Сердечно благодарю Вас за Пассии. Ваше письмо от 4/IV получил давно, и нет возможности на него ответить. Время бежит быстро: только наступит утро — и уже вечер. Вы меня браните, считаете, что я не всё хорошо понимаю. Оно так и есть. Возражаю на Вашу фразу в отношении “поместья” Агриппины. Поместье не Агриппины, а о. Всеволода. Если Вы им тяготитесь, пожалуйста, продайте. Это Ваше полное право. Дорого содержать дачу, хотя и маленькую избушку. Много с ней хлопот и забот. А из Вас никто не умеет. Знаю, что у Вас много людей, которые с радостью бы Вас пригласили на всё лето, и Вы там жили бы, не заботясь ни о каком ремонте. Дорогой о. Всеволод! Вы верите, что есть воля Божия? Вот эта воля Божия (говорю дерзко) навязала Вам эту ненужную Вам избушку, которая Вас так тяготит. Делайте всё, что Вам угодно с избушкой, продайте её. Не сердитесь на меня за мою горячность.

Много раз прочитал Ваше письмо от 4/IV. Вы пишете, что А. А. Некрасова1 тщательно следила за Вами, строго и точно определила Ваши возможности, и Вы продержались с её помощью. С Вами не согласен. Вы продержались только с помощью Божией, она, т.е. Некрасова, права, говоря, что не с её помощью. Простите меня. Может быть, я Вам пишу последнее письмо, но говорю Вам правду: Вы очень увлекаетесь всем новым. И вот эта семья, Бог весть какая учёная: муж — член-корреспондент, получил Ленинскую премию и т.д., и тому подобное. Всё это нужно для суеты. А.А. потребовала у Вас, чтобы Вы ей сказали о сатане... Зачем эти женщины лезут учить Вас? Что же они за учителя? Вы гораздо духовнее их. Они обе — женщины светские, и Вы им так подчиняетесь! Зачем? Мне больно за Вас. Они почувствуют к себе Ваше особое отношение и невольно носы кверху подымут. <...>

Я послал через Агриппину мемуары архиепископа Луки2. Не знаю, отдала ли она Вам их. Они сфотографированы. Отношение к архиепископу Луке противоречивое: кто на него смотрит, как на чудака, а кто его вспоминает с большой любовью. Мой брат, епископ Вениамин Ташкентский, его очень любил. Я — тоже. Посоветуете ли Вы попросить кого-либо из Ваших чад напечатать его мемуары на машинке. Если можно, два экземпляра. Сколько будет стоить, я заплачу. Спасибо за красивое яичко. М. Н. очень благодарит за память о ней. Спасибо за все Ваши Пассии, проповеди. Вы говорите, что они не такие, как бы Вам хотелось, но позвольте ценить их слушателю. Может быть Вашим учёным дамам что-то не так, но мне и многим, многим Ваши Пассии и проповеди очень по душе. Я Вам не льщу, льстить не умею. Простите меня, я очень горячий, вспыльчивый, нрав мой тяжёлый, прости Господи. Вы пишете, у Вас в храме ожидаются перемены. Я тоже слышал. Хорошего ждать нечего. Но на всё воля Божия. Было у Вас в храме много неприятностей всяких, но всё прошло... Также и это новое пройдёт.

Дорогой о. Всеволод! Кем Вы увлечены, в том находите верх ума и всё только хорошее. Не согласен с Вами. Я что-то хотел Вам сказать ещё, но довольно. Всем Вашим домочадцам мой поклон. Храни всех вас Господь!

P.S. О. Всеволод! Пожалуйста, разрешите тимирязевцам передать о. Александру некоторые церковные вещи, которые остались от непоминающих. Их не так много. Что ещё будет с Церковью, не знаем. Прошу Ваших св. молитв.

P.P.S. Не обижайтесь на меня, дорогой о. Всеволод! Меня никто не просил писать Вам так откровенно, так заботливо. Только моя искренняя любовь к Вам, любовь-то уж очень чудная. Неправда ли? Заранее благодарю за всё, и за “зверька”, который Вам так надоел и много перепортил Вам крови. Простите, но это не моя воля, а Божия. Вы же что хотите, то и принимайте. Хотите, откажитесь от “зверька”. А может быть даже и пора. Здоровье-то её очень слабое, даже больше, чем слабое. Это — дело Ваше. Благодарю заранее за последнюю Пассию. Все три прекрасные.

P.P.P.S. Дорогой о. Всеволод! Не сердитесь на меня за то, что я Вам скажу. Ваш сын очень хороший, милый. Он сейчас страдает. Всё же не нужно думать о себе то, что мы есть, а иначе... Все Вы — отец, мать и я с Вами страдаем вместе, просим и молим, но и он сам должен быть благоразумным. Ума много, а горячности, поспешности ещё больше. Крепко надеюсь.

Дорогой о. Всеволод! Хотел бы Вам многое написать, но, зная Вашу занятость, не дерзаю. Знаю, что Вы участвовали в этой конференции. Устали очень?.. Хотелось бы знать Ваше мнение. Замолкло всё до 10/VIII, и я ничего не слыхал. После был обрадован и очень утешен. Спасибо. От Агриппины ни слуху, ни духу. Последняя от неё скупая весточка была 6/VII, когда я ей послал поздравление. Вот и всё. Если возможно, разрешите ей провести две недели у меня и в Ленинграде. Не настаиваю, а только прошу. Почему-то у меня за неё беспокойство. Вспоминаю Ваш семейный праздник 29/IX. Всегда всех помню.

Дорогой о. Всеволод! Примите моё поздравление со днём Вашего Ангела. Всех Ваших домочадцев поздравляю с дорогим имянинником. Желаю Вам здоровья. Не слишком ли Вы много пьёте лекарств? Хотя я очень уважаю Вашего врача, но всё же, не много ли? Как Ваши пальцы на ногах? Слышал, что Вас всего искололи, и как после множества уколов? Не скрою от Вас, что Агриппина горько у меня плакала из-за уколов. У неё осталась язва на сердце, говорит, до могилы. Вот какая язва! Правда, я сам ничего не понимаю в медицине, а за Вас очень беспокоюсь. Пусть Ваш доктор на меня не сердится. А Вы не сердитесь на меня, прошу Вас, простить (?) за всё высказанное мною в предыдущем письме в отношении Вашего мятущегося сына. Это не моя воля. Он же может слушать и не слушать, его воля. Мне передавала Агриппина, что он просил за него помолиться. Я всю вашу семью всегда помню. Работа у него будет. В этом не надо сомневаться. <...>

Спасибо Вам за заботу об образовании Агриппины. Она с большим интересом читает книгу, рекомендованную Вами. Я послал её в Петербург недаром. Она не осмеливалась спросить, но всегда смотрела на меня с удивлением, почему я не хочу видеть двух моих племянниц, дочерей брата моего Михаила. Я туда её послал, и просил её написать своё впечатление о них. Она съездила туда, увидала их, описала свои впечатления. Оказалось, что там обстоит всё так, как предполагал. И все её сомнения в отношении меня рассеялись. Не знаю, говорила ли она Вам, что вернулась из Петербурга очень уставшая.

Бедный м. Никодим! Он всё болеет. Он очень понижен. Как быстро взлетел и споткнулся... Я что-то доволен, что о. Василий в другом месте. А как новый, о. Алек.? Спасибо за всё, за все Ваши заботы, за желание что-либо мне прислать, за Вашу вкусную рыбу, особенно же за Ваше поученье — за Ваши проповеди. Вы мне не верите, я знаю, а как я слушаю их, не умею всего сказать словами. Ну, и не нужно верить. Я их переживаю. Благодарю друзей, что я имею ваши проповеди непопустительно. О себе могу сказать, что помаленьку слабею, служу редко. При Агриппине не служил. Были мы с ней на службе у Вас, на Вашем торжестве двадцатипятилетия. Агриппина была очень утешена, услыхав службу у меня. Слышится ли что-либо от вл. Ермогена? Если да, то передайте ему мой привет и земной поклон. Всегда его вспоминаю. Как его здоровье?

Забыл Вас спросить о том, что в Америке иконы плачут? Об этом мне сообщила Агриппина. Примите ещё раз моё самое искреннее поздравление со днём Ангела. Прошу Ваших св. молитв.

P.S. Больше лежу. Врачи меня навещают. Слышал о проповеди Патриарха в день Усекновения. Очень подивился. Очень хорошо, что у Вас нет о. Василия Бланковского. Он много мутил. Я очень удивляюсь, зачем воздвигать Крест по 100 раз на каждую сторону, петь “Господи, помилуй”. Слышал, с одним священником было плохо. Зачем? Всё равно никто не понимает. Может быть, я грешу? О Церкви можно много говорить, а нужно ли? Дудко о. Дмитрий всё ещё продолжает быть мучеником? Терпят его? За всю Вашу братию молюсь. За всю Вашу семью всегда молюсь. От всего сердца желаю всего самого хорошего. Прошу Ваших св. молитв. Не сердитесь, не обижайтесь на меня. <...> Предупредить всегда можно, а поступит — кто как хочет. Скажите Вашему сыну, что я его всегда с любовью вспоминаю. <...> Что касается меня, то мне остаётся только: очень редкие службы, чётки, Ваши проповеди, и всё. Живём очень тихо, мирно, далеко в лесу, и всегда с нами Божественная красота. Как много в миру всяких скорбей и всего прочего, а иногда и пустого. Благодарю за всё, за все Ваши проповеди, которые получаю. Мне стало очень трудно писать. Много получил писем, но никому пока не в силах ответить. Служу редко. Подлечиваюсь. Благодарю за любовь Вашу. Мне ничего не нужно. Всё у меня есть, а лишнего я не люблю иметь. Вкусная рыбка! Спасибо. Кончаю писать. Что-то очень устал. Ещё раз за всё благодарю и прошу Ваших св. молитв.

P.S. Очень благодарю за чётки.

Дорогой о. Всеволод! Спасибо Вам за всё. Слышал, что Вы были в храме на Благовещение. Очень порадовался за Вас. Слышал, как вся Ваша паства была довольна. Любят они Вас очень. Поздравляю Вас и всех Ваших домочадцев, всю Вашу братию, всех и любящих, и не совсем искренних к Вам собратьев о Христе с праздником св. Пасхи. Писал Вам и пишу, чтобы Вы берегли своё очень слабое здоровье, по крошечке его расходовали, а Вы вон какие “масштабы” развернули, какую знать должны встречать. Пишете Вы прекрасно, голова работает отлично. Но после такой операции нужно быть “ниже травы, тише воды”, как гласит наша мудрая пословица. Характер Никодима Вы знаете. Не потерпит, а Вам это зачем? Все Ваши замыслы исполнятся и без влияния “великих американцев”. Все эти ненужные переживания могут отрицательно отразиться на Вашем здоровье.

Мои друзья довольно часто бывают в Вашем храме, без Вас чего-то нет. Пассии прошли скучно, без огонька. Слова учёных, одним словом, негладко. Жаль очень. Бедный Ваш о. Алексей! Мне принесли одну из его проповедей. Он говорит по старинке. Всё это уже давно не нужно для нашего народа, вернее для большинства, несвоевременно. Самый скромный у Вас о. Александр Куликов. Простите, невесёлое письмо пишу я Вам к Пасхе, но другого не получается. Очень прошу Вас по возможности не делать ничего непосильного, а Вами задумано слишком тяжёлое, не под силу Вам. Пусть Ваши американские друзья по-настоящему поймут Ваше состояние. Очень грустно: ушёл от нас ещё один настоящий христианин — архиерей Ермоген. Всегда о Вас думаю. Храни Вас Пречистая Матерь. Прошу Ваших св. молитв.

P.S. Дорогой о. Всеволод! Поздравляю Вашего сына с праздником св. Пасхи. От всей души желаю ему успеха в его работе. Надеюсь, что успех этот у него там будет, если он не возгордится, надеюсь, что со временем он найдёт себе место и в Москве. Очень грущу, что выбор его неудачен и принесёт ему много огорчений. Пусть он не будет таким упрямым. Простите меня за моё предпоследнее письмо. Боюсь, что Вы меня не совсем поняли, т. к. я неудачно выразился. Но здесь виновата моя старость. Агриппина Вам очень предана, но ведь она уже старенькая и поэтому сможет ли сделать то, что Вам нужно? О себе могу сказать, что с каждым днём слабею. Пока Вы болели, служил ежедневно. Откуда только и силы брались? За всё благодарю и прошу прощения, может быть чем-нибудь Вас огорчил. Храни Вас Господь от всяких бед. Вы очень доверчивы по отношению к о. Владимиру. С ним надо быть осторожней.

<...> Любовь моя о Господе всегда с Вами. Всегда слушаю Ваши беседы и наслаждаюсь. У меня есть последние Ваши слабые по голосу беседы, краткие. Они очень хорошие. Я все беседы оставляю после моей смерти моим друзьям-докторам. Простите меня за всё. Храни Вас Господь.

Заболели Вы, помните, во Владимире — не поняли, снова заболели страшно 27/XII в ночь. Слава Богу, выздоровели. 21/VII был приступ перед приездом <...>А теперь поняли Вы? Как Вас Бог любит! Люблю Вас и я. Вы чудный человек. Ваш сын идёт в гору смиренно, всё будет хорошо, дойдёт до вершины. Вашей матушке привет передайте. За всех Вас молюсь и прошу Ваших св. молитв.

<...> Слушал Вашу проповедь 21/I. Очень смелая. Вы сказали для Ваших слушателей совсем новое, важное. Голосок довольно слабенький, вот и причина моей просьбы к Вам — пожалуйста, не перегружайтесь своими чадами. Слышал, что в журнале “Вестник” написали обо мне и об Агриппине. Журнала пока не имею. Очень недоволен. Знаю, кто такой благодетель... Дорогой о. Всеволод! У меня на столе Ваши фотографии 10/XII 78 года. Вы — старец! Фото с цветами... Прекрасное лицо, моему сердцу дорогое. Фотография сына тоже на столе. Дирижирует, сосредоточен, милый, хороший, красивый. Кто Вам сказал: депрессия?.. Я часто всех Вас вспоминаю, особенно когда чувствую Ваше неважное настроение. <...> Да, я совсем забыл. Вы знаете, наверное, что о. А. Шмеман — председатель в комитете о правах человека. Они особенно направляют свои усилия выпятить свою заботу, да ещё, не дай Бог, на Вас будут ссылаться! Матерьяла предостаточно. Может так быть? Простите за всё.

Возлюбленной о Господе Иисусе Христе духовной дочери и благодетельнице, дорогой о Господе Агриппине на молитвенную память и в помощь в её каждодневном и ежечасном духовном делании с признательной за всё христианской любовью1.

Большое Вам спасибо за проповедь на Рождество Богородицы. Она у меня, привезена и напечатана. Благодарю Вас за проповеди, они вдохновляют людей на подвиги, идут далеко, далеко. Хотел бы иметь Вашу проповедь печатную 21/X. Я её имею, слушаю и восторгаюсь. Не возгордитесь. Вы самого себя превзошли. Мои врачи поражены глубиною и всё хотят иметь у себя на столе, как памятку, что есть человек. Володе пишу письмо, Андрюше — тоже. Саше Салтыкову ничего не пишу — писать нечего. О сыне (Иване Шпиллере. — Ред.) молюсь и молюсь о младенце Всеволоде. Передайте матушке Людмиле мой земной поклон. Пусть на меня не сердится. Храни её Господь. Передайте мой земной поклон Агриппине. Скажите ей, что я её слышу.

P.S. В Вашем письме, дорогой о. Всеволод, встретил слово “хам”! Вы никогда им не были и не будете. Это всё от злого духа, который навевает всякие ненужные предложения. Спаси Бог на них пойти!!! Ещё и ещё раз прошу прощения за всё. Признаюсь Вам: я слабею, скоро и домой пойду.

<...> Помаленьку слабею. Быстро устаю. Даже — писать. Очень хорошо Вас чувствую, понимаю все Ваши трудности и обязанности, всю Вашу ответственность перед о. Иоанном, о. Александром и другими. Не смущайтесь. Прошу прощения за всё и за вся.

P.S. <...> Саша Салтыков пошёл в гору по Вашим указаниям. Ему будет хорошо. Писать ему мне нечего. Вы очень, очень хорошо о нём заботитесь. Помоги Вам Бог.

Дорогой о. Всеволод! Всегда Вас со всей Вашей братией помню. Зачем же Вы так унываете? У Вас всё происходит так же, как и у многих. Сегодня на стороне Шушпанова, а завтра на стороне другого. Будьте со всеми одинаковы. Не думайте о 7/II, будет как нужно. Простите за мазню1. Низкий Вам мой поклон, дорогой, любимый о. Всеволод.

Любящий Вас, иеромонах Павел. Праздник дает силы!

Дорогой о. Всеволод! Вас любит народ, а Вы не верите. Какую Вам митру готовят к Вашему юбилею... Праздник бывает, когда Вы появляетесь. Я сам вижу и чувствую. Агриппинушку поздравляю с днём Ангела, моего тихого Ангела, хочу служить 6/VII. Вы, дорогой о. Всеволод, не обижайтесь на неё, если она что скажет прямо в отношении Л. С. Нужно помочь Л. С. отрешиться от многого. Иногда вечное внимание к одному человеку делается привычкой, а мы уйдём в вечность — с привычками — страшно. Земно Вам кланяюсь, прошу прощения за своё дерзкое письмо. О сыне Вашем много думаю. Всегда за Вас и Л. С. молюсь.

Дорогой о. Всеволод! Прошу Вас, не страдайте, не мучьте себя, глядя на Л. С. Такова воля Божия. Он знает, что кому нужно, да и Вы знаете это тоже, лучше меня. Агриппинушке достаётся очень, я знаю как она несёт это послушание героически, но, увы, не может кротко переносить эмоций, а у Л.С. их слишком много, даже в её возрасте. Очевидно, привычка...

Дорогой о. Всеволод! Молю Вас слёзно: как возможно примите Олюшку и Катеньку, им нужно очень, а Катеньке на всю жизнь эта исповедь останется. Примите их, очень Вас прошу. Больше ни о ком не прошу. Если возможно, бывайте чаще в храме, не служите — причащайтесь — даст Вам сил переносить домашние испытания. Знаю, что Вы слабый, и желудок больной, как и у меня. Всю Вашу братию поздравляю с праздником. Всех помню, часто бываю у Вас в храме, хорошо поют, много народа, много причастников, больше молодёжи. Хорошо, тепло в Вашем храме. Когда Вы бываете в храме, какая бывает радость! Простите, что так плохо пишу, с большим трудом написал это письмо. Прошу прощения, что не так и за плохую бумагу, другой нет. Прошу Ваших молитв. Служу как возможно.

Дорогой о. Всеволод! Простите меня, что я упорно молчал, скажу правду: не хотел писать, нечего было писать, нужно было, и есть нужда крепко молиться о новопреставленной (Жене отца Всеволода — Людмиле Сергеевне, скончавшейся 13.12.1982 г.). Я всё время с Вами, и был, и есть. Знаю, что Вы очень редко служите — нет сил, говорите, а теперь по возможности, не через силу, бывайте в церкви — в Вашем храме, где вы так много проявили своей заботы, любви о благолепии Вашего храма, где сейчас лукавый во всю действует, хочет напакостить — нужно бороться, и молитвой, и законом. Кто любит храм, пусть все читают канон, поемый во всякой скорби. Да и о Владимире вспоминать нужно, он, бедный, очень скользит. Мне привезли, с позволения сказать, его проповеди. Грустно слушать и больно за него... Пока я с помощью Божией служу часто, и с Вами, и без Вас. Утешаюсь Вашими проповедями, которых народ уже не слышит давно. А Вы, дорогой отче, тоскуете, а я плачу о Вас. Зачем же тоска? Такова воля Божия. Были мои друзья на похоронах. На отпевании на Вас грустно было смотреть — убитый горем молитвенник о душах наших? Зачем?.. Простите меня, земно Вам кланяюсь, пишу только от любви к Вам.

Очень “борзо” служит Владимир, он портил службу, и портит. Всем мой искренний привет и пожелания о. Александру, о. Николаю, о. Алексею, о. Валентину Асмусу, и Вашей доброй старостихе рабе Александре — пусть не унывает, а канон почитывает, да почаще причащается. Видели Вашего сына, всем он очень понравился. А я его люблю давно, и Севу, и милую Машеньку, всегда их вспоминаю. Пусть Ваш сын не ленится, а бумажки1 заполняет, они ему нужны... Спасибо Андрюше за заботы, которые он проявляет о Вас, всех их помню и знаю — т. е. его семью.

Дорогой отче! Как бы Вы поступили с Марком?.. Дорогой отче, я это письмо пишу с 23/XI и всё ещё не могу кончить, что-то много Вам хочу сказать, да по старости забываю, да всё какие-то препятствия послать его. Агриппинушка с Вами до смерти. Она бывает по-человечески странная. Может быть, эта странность Вас сердит. Очень прошу, не сердитесь, она Вам преданная всем своим чистым сердцем и душой. Я часто слышу, как она говорит с Вами, милая Агриппинушка! Надеюсь получить от Вас календарь и благодарю заранее. Всегда был и есть с Вами. Все Ваши 30-ти летие, 80-ти летие Ваше, всё я слышал и радовался любви к Вам Вас окружающих. Не подавайте в отставку сам!.. Земно кланяюсь, прошу прощенья за дерзкое письмо. Прошу св. молитв. Кончаю письмо 25/XII 82 г.

Ваше Высокопреподобие, дорогой о. Всеволод! Сегодня, возвратившись из Москвы, я получил Вашу телеграмму. Выражаю Вам большое сочувствие по поводу ни с чем не сравнимого горя. Да упокоит Господь светлую душу Вашей матушки Людмилы в Своих небесных обителях. Буду молиться о дорогой новопреставленной.

Дорогой о. Всеволод! Вчера служил Литургию, сорок дней было Людмиле Сергеевне. Вспоминал Вас, мы вместе служили. Хорошо, что чаще будем служить вместе, Вам легче будет, и сон наладится. Чувствую, около храма Вашего бесы разбушевались, всё пройдёт, тишина придёт. Терпенье и молитва... Хорошо, твёрдо было Вами сказано 19/I после Литургии... Так было нужно... Всё всем нам на пользу духовную. Дорогой о. Всеволод! Что же мне делать с Марком? О. Владимир, Саша не дают мне покоя, да там беда, трое детей, а четвёртый ожидается, жена. Поступок его очень тяжкий. Я не знаю, что же делать?.. Смириться, стать чтецом в церкви?.. Он, кажется, и помощь не берёт от друзей — обижается...

Сына я Вашего люблю, и Севу, и Машеньку. Сын Ваш мученик. Были люди, которые остались в Красноярске после ссылки и тюрьмы, большие любители музыки. Бывают на концертах, когда дирижирует Ваш сын. Похвал так много, все его мелочи красивые. У меня вскружилась голова от похвал Вашему сыну. Его там любят... Дорогой о. Всеволод! Очень, очень Вас прошу, примите о. Владимира, помогите ему, он молод, духовного опыта никакого... Легко ранимый, Ваши слова будут ему на всю жизнь. Что же может Тимаков дать?.. А таких большинство... Прошу прощенья за Агриппину, слышу Ваши с ней разговоры и умиляюсь, она всё такая же, как и раньше. Простите за мои каракули, писать стало трудно, рука не слушается, устаёт. Все праздники служил с Вами... Не подавайте сам, держитесь... Прошу Ваших св. молитв. Всегда за всех Вас моюсь.

Дорогой о. Всеволод! Поздравляю всех с наступающим праздником св. Пасхи. Очень рад, что с Вами сын. Я не знаю, что Вам сказать. Чувствую, что Вы стремитесь уйти на покой. Вас обидели, отняли двух сразу... А если нет воли Божией на уход Ваш, что будем делать? На столе лежит газета, письмо Патриарха Пимена и письмо Пети Сахарова1. Для меня убедительнее второе. Но и то Петя получил неубедительный ответ. Зачем же Вам бежать, бросать своих чад?.. Я знаю, когда Вы появляетесь в храме, все оживают, радуются. У людей так мало радостей, а Вы, простите, огорчаете их. Чувствую, как Ваш храм пустеет, люди бегут к о. Александру, к о. Николаю. Как жаль Тимакова, бедный, бегал за митрополитом Антонием, но увы... Всё же душа у него не покойна. Горит, бедный!.. Вы не уставайте от старостихи, она не такая, как Вы думаете... Передайте мои сердечные поздравления с наступающим праздником о. Александру и о. Николаю. Если можно, передайте им от меня крашеные яйца. Вчера проводил приезжих из Красноярска. Много хорошего они мне рассказали о Вашем сыне. Он горячий, я с ним согласен, но всё же так не надо. Я тоже всегда был вспыльчив и понимаю его. Его там любят, ценят, говорят о нём много, много хорошего. Я радуюсь за него. Молюсь за его милых деток.

Простите меня, у меня получилось не пасхальное письмо, а скорее унылое в отношении Вас, дорогой о. Всеволод. Служу очень часто, а потом лежу, как и Вы. Трудно стало писать. Стараюсь служить чаще, всё думаю: а может быть последняя Пасха... Земной мой Вам поклон, всегда вместе с Вами. Не сердитесь на Агриппинушку, она очень хорошая. Храни всех Вас Господь.

Дорогой о. Всеволод! Знаю, что сын с детьми был на Дачной, очень порадовался, что всё же пригодилась избушка для малышей, да и семье Андрюши было лето не без пользы... Очень думаю о детях и сыне (И. В. Шпиллере. — Ред.)… Как хорошо о нём мне пишут... Его особенность “ярко выражена в культуре” — выписка из письма. Его там называют несравненным. Я знаю, кто пишет и кто так думает, радуюсь.

Получил несколько газеток из Красноярска, с большим вниманием прочёл, радуюсь за него. Поздравляю от всего сердца с Заслуженным деятелем искусств. Ему это нужно, его там любят. 10/XII и 13/XII постараюсь служить вместе с Вами. Дни для меня особенные, для нас вместе. Дорогой о. Всеволод! В отношении о. Александра Салтыкова: там всё очень сложно. Он иногда служит в Загорске? У Вас читает Апостола, причащается не как мирянин, когда Вы служите. Если это не так часто, я думаю, что он не забудет, что он дьякон? А как Вы думаете? Машеньке хорошо бы оформиться инвалидом, а как Вы думаете? Как хорошо, что о. Александр живёт по советам Вашим. А как Вы думаете: он строптивый и гордый?

Всех поздравляю с наступающим постом, у всех прошу прощенья. Низкий мой поклон дорогой Агриппинушке. Как она ухаживает? С большим старанием вся отдаётся больному, страждущему человеку. Простите меня, дорогой о. Всевоод, как стало трудно писать, всё трудно, как и Вам. Проповедь о. Бориса очень бедна, она у меня есть. 21/XI сказал что-то Тимаков, и мне передавали, что Агриппинушка вышла в боковую дверь. Я её вполне понял. Земно Вам кланяюсь, прошу за всё прощенья.

Дорогой о. Всеволод! Поздравляю Вас с наступающим праздником Рождества Христова и новолетием. Очень был рад услышать Вашу службу 6/19-XII. Как Вы хорошо сказали слово, спасибо Вам. Как Вы нас всех радуете! Знаю всё о Вас. Зачем Вы пошли в это логово? Было ли Вам хорошо после этого сидения за столом? Знаю все Ваши болезни, страдания, мучения. Мы все за Вас просим, пристаём, умоляем Матерь Божию, чтобы нам быть ещё с Вами. А Вы, мы все Вас просим, выполняйте, что предписывает Ваш добрый доктор. Слышу много добрых слов о Вашем сыне, радуюсь за него. Всегда помню его и деток. Благодарю Андрюшу за его любовь и преданность Вам.

Дорогой о. Всеволод! Всегда с Вами хорошо, вот и о. Александр стремится быть чтецом около Вас, и о. Валентин с радостью служит с Вами, и Ваши слова летят в записях и так много, много их слушают. Вы ничего не знаете, как Вы многих обогащаете. Я оживаю от своих недугов, когда бываю с Вами в Вишняковском переулке. Стараюсь служить часто, а потом лежу. Низкий мой поклон Агриппинушке. Как она справляется со всем, что на неё падает, старенькая старушка, я знаю, она очень старательная. Помоги ей Бог! Всегда ей благодарный, много она потрудилась для меня, а теперь для Вас. Поздравляю с праздником о. Александра и о. Николая и всех Ваших отцов православных.

<Из Москвы> ШПИЛЛЕРУ ИВАНУ ВСЕВОЛОДОВИЧУ

СО СКОРБЬЮ УЗНАЛ О КОНЧИНЕ ДОРОГОГО ОТЦА ВСЕВОЛОДА ШПИЛЛЕРА ТЧК РАЗДЕЛЯЮ С ВАМИ СКОРБЬ МОЛЮСЬ ОБ УПОКОЕНИИ ДУШИ УСОПШЕГО ТЧК ВЕЧНАЯ ЕМУ ПАМЯТЬ ТЧК БОЖИЕ ВАМ БЛАГОСЛОВЕНИЕ = ПАТРИАРХ ПИМЕН =

Глубокоуважаемый Николай Александрович! Не знаю, следует ли и могу ли сесть за это письмо: ни Вы меня не знаете совсем, и я не знаю Вас почти совсем. Всё-таки на книжной полке стоят, кажется, все Ваши книги. Однажды в прошлом году написал Вам в связи с каким-то маленьким делом и не удержался, чтобы не сказать какую-то глупость, которой до сих пор стыжусь, хотя и позабыл, в чём она была. Вот и все наши отношения. Вас и Вашу жену знала моя жена и так много тёплого и хорошего сохранила о Вас до сих пор, столько унесла от встречи с Вами в мою жизнь. Но ведь это она, не я.

А я — во вражеском Вам стане священник очень консервативного духа, богословствующий, хотя и не публично, а для себя, в шорах такого неинтересного, провинциального школьного направления. И в Ваших писаниях, хотя и есть в них (и даже в той последней статье о Фёдорове) что-то страшно близкое и своё, столько в них чужого и далёкого, из другого стана мысли, из другого стана опыта. И вот всё-таки сажусь за это письмо, потому что захлёбываюсь горечью и тоской и каким-то страшным внутренним негодованием против всего, что этот, мой стан, делает с Вами, да не только с Вами — с жизнью!

P.S. Шлю Вам, многоуважаемый Николай Александрович, самый сердечный привет, Лидию Владимировну крепко целую.

Публикация Ивана Всеволодовича Шпиллера